Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович

Если бы слез было меньше, по крайней мере при нем, а упреки… совсем бы не нужно упреков. То-то было бы хорошо! По крайней мере она показала бы себя совсем умной женщиной!

Длинные любовные объяснения недурны в Михайловском театре с Паска и Борисом, но в жизни…

Мечтая таким образом, Кривский очень хорошо знал, что никогда не сбыться его мечтам. Не раз он собирался храбро покончить все разом, но малодушно робел при одной мысли о сцене, в которой он волей-неволей должен будет подавать реплики в качестве любовника, оставляющего любовницу.

Надо было Борису Сергеевичу дипломатически объявить разрыв женщине, но какой женщине?

Молодой, хорошенькой, страстно любящей женщине.

Дело было очень трудное, пожалуй более трудное, чем вести дипломатические переговоры в качестве полномочного посла.

«И зачем она уж чересчур любит!» — с досадой вспоминал Борис Сергеевич.

Какое любит?! Любовь не исключает благоразумия, а она, к несчастию, обожает, как может только экзальтированная женщина обожать человека, имевшего несчастие позволить это обожание. Зато, конечно, она теперь сочтет себя вправе терзать свой кумир, если только он захочет отказаться от счастия быть обожаемым!

Так раздумывал Борис Сергеевич и, наконец, дня за три до помолвки решился поехать и кончить. Он постарается объяснить ей обстоятельства дела. Он начнет издалека, дипломатически… Он призовет на помощь ее любовь… Он… Она умная женщина… Она поймет…

— Да разве женщина может это понять! — с раздражением воскликнул он, прерывая свои мечты. — Разве она даст мне время развить свою идею?.. Как же! Она сейчас преподнесет порцию сцен!..

Молодой генерал кисло поморщился, воображая себе, какова будет эта «порция».

— И черт меня заставлял связываться! — с сердцем повторил несколько раз Борис Сергеевич, поднимаясь в восемь часов вечера по знакомой лестнице в третий этаж. Вот и дощечка с надписью: «Марья Евгеньевна Веребьева». Борис Сергеевич почему-то несколько раз повторил имя и фамилию и дернул, наконец, звонок.

Горничная отворила двери, приветливо улыбаясь.

— Марья Евгеньевна дома?

— Как же-с, дома. Пожалуйте.

К чему он спросил? Она в это время, между шестью и восемью часами, всегда дома, поджидая Бориса Сергеевича.

Небольшая, уютная, мило убранная квартира. Из гостиной дверь в будуар.

Борис Сергеевич с секунду остановился в раздумье. В голове его пробежала мысль: «Если бы кого-нибудь застать. Можно было бы придраться, сделать сцену ревности». Но он тотчас же с горечью подумал, что «к ней ни за что нельзя придраться… Ужасно добродетельная женщина».

Молодой генерал решительно вошел в двери и очутился в хорошенькой комнате, убранной со вкусом и не без роскоши. Все в этой комнате было хорошо знакомо Борису Сергеевичу. Он обвел глазами комнату и почему-то вспомнил, что цветы недавно были подарены им, а обивка мебели, очень изящного рисунка, была куплена по его выбору. «Она непременно хотела. Что тебе нравится, то и мне нравится!

Ах, уж эти влюбленные женщины!»

Но где же она, — она, единственный серьезный враг Бориса Сергеевича в эту минуту?

Отворились двери, и в комнату быстро вошла Марья Евгеньевна, красивая, стройная молодая брюнетка смуглого типа, с большими, черными, выразительными глазами. По словам Марьи Евгеньевны, ей двадцать пять лет. Глядя на нее, этому можно поверить. Она была свежа, с прелестным румянцем на щеках.

При виде Кривского Марья Евгеньевна просияла. Пришел кумир, и на лице ее разлилось такое счастие любящего создания, что генерал почувствовал в эту минуту и досаду и смущение.

Она подбежала к нему, обняла его и, держа его за руку, спросила:

— Отчего так поздно?

Она произнесла эти слова слегка вибрирующим контральто и остановила беспокойный любящий взгляд на Борисе Сергеевиче.

— Здоров?

— Здоров. Что мне делается?

— Отчего ж ты так поздно? Теперь восьмой час, а ты всегда приходишь в седьмом?..

Она как-то нервно спрашивала. Сейчас было видно, что перед вами женщина, поглощенная страстью и ревнивая. Страсть и ревность сказывались в дрожавшем голосе, в подозрительном взгляде, в нервных движениях хорошенькой головки и маленьких рук.

— Дела были. Дома был! — проговорил генерал, все более и более смущаясь перед предстоящим объяснением.

Но Марья Евгеньевна, с проницательностью женщины, поняла это смущение по-своему.

— Дома?.. Борис, и тебе не стыдно?

«Начинается!» — подумал Борис Сергеевич и заметил:

— Честное слово дома, Мари. Где мне быть?

Тогда она порывисто обняла его и прошептала:

— Прости, прости… Я верю… верю!.. Прощаешь?

— Охотно.

— Нет, ты прости как следует… Ты — святой человек, а я… я глупая, гадкая, подозрительная женщина, позволяю себе оскорблять моего кумира… Прости же, чтобы я поверила, что ты простил… Ну?..

Борис Сергеевич поцеловал в лоб молодую женщину, но, боже мой, если бы только она видела, какое комическое лицо было в это время у генерала, то бедной Марье Евгеньевне было бы жутко. По счастию, она не видала и подарила его одним из тех любящих взглядов, от которого у его превосходительства вдруг явилась храбрость сейчас же приступить к объяснению.

— Ты вечер, надеюсь, у меня?

— Видишь ли, Мари, я сегодня не могу… Мне…

— Ты где?

— В комиссии!..

— Ах, уж эти твои комиссии! Гадкие они!

Гадкие?! Напротив! Спасибо комиссиям. Они не раз выручали Бориса Сергеевича. Он в стольких комиссиях членом, что внезапно слетевший ответ нисколько не смутил Марью Евгеньевну.

— Бедный Борис… столько работы… столько занятий!

Однако пора начинать. Борис Сергеевич пересел на кресло, а Марья Евгеньевна уже беспокойно взглядывает на Кривского…

Пора!

Он кашлянул, и лицо его вдруг сделалось такое же серьезное, какое бывает у Бориса Сергеевича, когда он делает замечание чиновникам, опаздывающим на службу. Взор его бродил по ковру, и он заговорил тихим, мягким голосом:

— Мари, мне с тобой надо серьезно поговорить!

«Серьезно поговорить?»

Она взглянула на Кривского, но вместо лица увидала ровную белую дорожку пробора по голове.

Сердце у нее екнуло. Она вдруг вся выпрямилась, побледнела и приготовилась слушать.

— Я слушаю, Борис.

Марья Евгеньевна произнесла эти слова тихо и спокойно, так что Борис Сергеевич даже обрадовался. Начало обещало хороший конец. Быть может, обойдется без сцен.

Напрасно он не поднял головы.

Он увидал бы, как отлила вдруг кровь из-под нежной кожи лица молодой женщины, какой тревогой блистали ее взгляды и как сильно прижала она побелевшую руку к сердцу, словно желая умерить его биение.

— Обещай, Мари, только не перебивать меня.

Она собрала все свои силы, чтобы не выдать волнения, и сказала:

— Обещаю.

— Ты умная женщина, Мари, и ты поймешь…

Борис Сергеевич запнулся, а она уже поняла. Она все поняла и чувствовала, как замерло сердце и как вдруг все