Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович

помрачилось в ее глазах. Он только начал, а для нее уже было все кончено.

Маленькая запинка была необходимой данью смущенного оратора. Маленькое усилие над собой, — и слова Бориса Сергеевича полились, мягким бархатным голосом с едва заметной дрожью.

Он говорил:

— Ты умная женщина, Мари, и ты, конечно, поймешь, что в жизни людей бывают обстоятельства, когда человек невольно делается рабом их. Что делать? Приходится с ними считаться и часто покорять требования сердца голосу рассудка, сознавая в то же время невозможность поступить иначе… И вот, Мари, я нахожусь в таком именно положении… Я должен принести свою привязанность, горячую привязанность, в жертву долга перед обществом, среди которого я живу. Если бы я был из числа тех людей, которым недоступны высшие интересы, тогда к чему жертвы, но моя дорога — не их дорога… Я должен…

Борис Сергеевич продолжал в том же тоне, изумленный и обрадованный, что Марья Евгеньевна хранила мертвое молчание. На одном из самых, по его мнению, удачных мест он поднял голову, чтобы взглянуть, какое впечатление произвела его речь, и окончание замерло на его устах.

Молодая женщина глядела на него пристальным страдальческим взглядом. Казалось, она собралась выпить всю чашу до дна. Борис Сергеевич ожидал сцен, упреков, слез, — и вдруг вместо этого — убийственное молчание.

Чего она молчит? Лучше бы упрекала, плакала!

Но она не упрекала, не плакала. А, кажется, могла бы упрекнуть. Не он ли ухаживал за ней, за замужней женщиной? Не он ли был причиной, что Марья Евгеньевна оставила мужа, хотя Борис Сергеевич был против такого «решительного», по его мнению, шага; не он ли обещал всегда помнить ее «жертву»?..

Пауза становилась тягостной.

— Что ж вы остановились? Вы еще не кончили? — проговорила наконец молодая женщина.

— Мари!

— Послушайте, Кривский… оставьте это имя… Теперь не нужно… Кончайте поскорей, — серьезно заметила она.

— Я женюсь.

— С этого бы и начали. На ком? — чуть слышно проронила она.

— На Леонтьевой!

— А!

В этом «а!» была и радость и презрение.

— Что делать… Деньги — сила!

Марья Евгеньевна более ни слова не сказала. Она тихо поднялась с места и, шатаясь, вышла из комнаты.

Кривский стоял смущенный. Такая развязка совсем сбила его с толку. Он не знал, чему приписать эту сдержанность в Марье Евгеньевне.

Неужели так и уехать теперь?

— Марья Евгеньевна… Одно слово! — проговорил он, подходя к двери.

Она вышла на порог спокойная, точно ничего не случилось.

— Что вам еще?

— Неужели мы так расстанемся?

— Что же дальше?

— Простите ли вы меня, не будете ли вспоминать лихом?.. Позвольте иногда навещать вас…

— Не хотите ли еще остаться моим любовником?.. Что ж не просите?.. Я, может быть, соглашусь… Просите…

Борис Сергеевич не знал что ответить. Она ли, эта женщина, еще несколько минут обожавшая его, а теперь говорящая с таким презрением?

— Довольно, Кривский… Винить вас не буду. Виновата я.

В голосе ее звучали рыдания.

— Вы виноваты? В чем же?

— Еще бы… Ведь я… Ведь я считала вас, Кривский, честным человеком!

С этими словами она тихо повернулась и ушла к себе.

Рыдания, давно сдерживаемые, вырвались из груди брошенной женщины, когда она осталась одна с своим горем.

Борис Сергеевич ехал домой не в духе. Конечно, женщина сказала ему, что он нечестный человек, но все же…

— По крайней мере теперь счеты покончены! — проговорил он, вздыхая с облегченным сердцем.

XIX

ДЕНЬ ПОМОЛВКИ

— Ты, друг Николай Василич, уж размечтайся и денег не жалей, но только выдумай ты мне обед что ни на есть сюпремистый…[20] Такую миню смастери, милый человек, чтобы только ахнуть… Ты ведь по этой части в Питере, почитай, первый генерал… Уж удружи приятелю!

Непомерно жирный, маленький, с пухлым, белым лицом розоватого отлива, безбородый и безусый, молодой еще человек, похожий более на откормленного для убоя боровка, чем на подобие образа божия, с трудом приподнялся с оттоманки. Маленькие, бойкие глазки его метнули из своих щелок искоркой. На лице появилось серьезное выражение, он как-то особенно причмокнул пухлыми губами и весело ответил:

— Такому поручению рад, очень рад. Я вас таким обедом накормлю, таким, что вы только оближетесь…

И «милый человек» так вкусно причмокнул свои наливные, пухлые пальцы, что Савва Лукич засмеялся.

— Гляди, уж и нутренность заходила… И в каких таких заведениях эту науку ты проходил?..

— Это талант от бога, достойнейший миллионер. Всякому свой талант. Вы вот умеете сочинять финансовые комбинации, а я гастрономические… Слава богу, два состояния проел, было время научиться!.. — смеясь говорил Николай Васильевич Троянов, прихлебатель, обжора, член какого-то правления, известный мастер заказывать обеды, потомок, как говорил он сам, смеясь, Аскольда.

— А третье проешь?..

— Дайте-ка третье… Я вам покажу!.. Однако вот что, Савва Лукич. Повар ваш хоть и ничего себе, а для настоящего обеда не годится…

— Как не годится… Сто рублей повару плачу и не годится?..

— Уж вы предоставьте мне carte blanche…[21] Я приглашу Дюкана из английского клуба… Дюкан — артист, и мы поймем друг друга…

— Ну, ну… как знаешь…

— Сколько человек у вас будет обедать?

— Да, надо думать, человек тридцать!

— Покажите-ка список.

Савва Лукич подал список.

— Гм… Гости будут у вас такие, что надо постараться… Светлейший только, верно, не приедет?

— Это почему не приедет?.. Его светлость обещал беспременно…

— Он, кажется, на днях уезжает… Ну, а старик Кривский?

— Разумеется, будет. Помолвка сына, и не быть. Это почему?

Николай Васильевич тонко улыбнулся, отдал список назад, поднялся с трудом с оттоманки и заходил, переваливаясь и пыхтя, по кабинету.

Савва Лукич молчал, не осмеливаясь нарушать гастрономического вдохновения молодого человека.

Наконец Николай Васильевич присел к письменному столу, взял листок бумаги и стал набрасывать меню. Он несколько раз перечеркивал свой набросок, задумчиво смотрел вокруг и, наконец, торжественно произнес:

— Слушайте, что я вам дам. Ну, разумеется, первым делом, закуска très riche[22], ботвинья с осером и лососем… подадим рыбу во всей красе и printanier[23] с разными пирожками, — пирожками, которые тают во рту, знаете ли, эдакими маленькими, с начинкой, разобрать которую может только сам господь бог… Вино — херес и мадера… Затем я вам дам filet de boeuf[24] с белыми грибами, да только какое филе! Оно у меня будет три дня мокнуть в мадере, а мадера, по двенадцати рублей бутылка, будет переменяться каждый день под моим наблюдением. Вся говядина пропитается, и вы будете есть не говядину, а восторг…

— Эка, говорит, собака, вкусно как! — облизывался