Слепой поводырь - Иван Иванович Любенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После общего обеда хозяйка отвела Анну в комнату, чтобы дать ей отдохнуть. Псаломщик ушёл в храм, а Клим посетил оружейный магазин. Он долго приценивался к разного рода миниатюрным огнестрельным штуковинам, пытаясь понять из какой опасной «игрушки» мог быть застрелен Вельдман.
На ужине, когда закипел самовар, Пантелей Архипович посмотрел на жену и спросил робко:
— А что если завтра, часиков этак в шесть, собраться всем в саду да почаёвничать?
— Чем же тебя теперешний чай не устраивает?
— Так я ведь не про обычный, а про вечерний чай глаголю. Да и какое чаепитие без рому или коньяку? А у нас в шкафу «Мартель» непочатый пылится. Я бы и Павла Петровича пригласил. Чего ему бессемейному дома томиться? И повод есть — сегодняшняя победа в окружном суде.
— Хорошая идея, — поддержал Клим.
— А я торт принесу, — кротко вымолвила Анна.
— Ни в коем случае! — воскликнул псаломщик. — Торт с меня. У Челядинова возьму. Самый лучший!
Присутствующие удивлённо уставились на псаломщика.
— Окстись, Ферапонт! — не выдержал старший Ардашев. — У него в кондитерской самые дорогие торты. А нам большой нужен, на… — он поднял глаза к потолку, — …семь человек, включая Глафиру. Так что торт с меня.
— Нет уж, я раньше вызвался.
— Куплю его я, но, раз уж ты так хочешь, то давай условимся: как получишь свой приход — тогда и вернёшь мне за него деньги.
— В рассуждении денег, Пантелей Архипович, не извольте беспокоиться, — гордо провещал недавний семинарист. — Кой-какие накопления имеются. Я не транжира.
— Как скажешь, — пожал плечами отставной полковник. — Неволить не буду. Только завтра, когда будешь бежать в храм, не сочти за труд, загляни к Дубицкому, скажи, что я его приглашаю к шести. Повод, скажи, самый, что ни на есть значительный!
— Найму извозчика и заеду.
Ардашевы переглянулись, но не проронили ни слова.
— Попили чай — и ладно, — вставая проговорил Ферапонт. — Не хотите ли, Анна, прогуляться по саду? Я вам гнездо птичье покажу на черешне. Птенцы там ужасно смешные.
— Отчего же, можно и прогуляться.
Дождавшись, когда Ферапонт и Анна покинут гостиную, Пантелей Архипович покачал головой и сказал:
— А дьячок-то — орёл!.. Увёл девку.
— Когда ушла невеста, неизвестно, кому повезло больше, — горько усмехнулся Клим. — Я лучше почитаю.
— Правильно, сынок, — кивнула матушка, — отдохни. Трудный был день.
Супруги остались одни. Ольга Ивановна выговорила укоризненно:
— Вечерний чай, вечерний чай… Ловко же ты без моего согласия завтрашнюю пьянку организовал.
— Почему сразу пьянку? Посидим, почаёвничаем…
— Это ты с его превосходительством «Мартелем» чаёвничать собрался?
— Так всего же одна бутылка?
— Когда такое было, чтобы вы с Павлом Петровичем одной бутылкой обходились?.. Думаешь, я не поняла, почему ты Ферапонту про значительный повод сказал? На вашем языке с Дубицким это означает, что он придёт не с пустыми руками. А я, как ему прекрасно известно, не смогу отказать гостю откупорить его ром или коньяк. Сколько раз уже это было!
— Что ты, Олюшка, что ты?.. Это ведь я так, к слову. Без всякого злого умысла.
— Накуликаетесь с ним, как всегда. Обниматься на прощание начнёте, потом вспомните, что на посошок ещё не выпили. Снова вернётесь… А у тебя же, Пантелей, больное сердце. Да и ты уже давно не тот молодой подпоручик, которого я встретила тогда на балу…
— Спасибо, милая, что беспокоишься. Стало быть, не разлюбила ещё.
— Вот ещё выдумал — разлюбила… Мне за Климушку обидно, что наш квартирант обошёл его в сердечных делах. Анна — милая, воспитанная и добрая барышня…
— Все девки добрые, пока не венчаны, — перебил жену Пантелей Архипович.
— Да брось ты жаловаться! Она была бы хорошей невесткой. Внучат бы нарожала.
— Не пойдёт она за Ферапонта. Ни в жизнь. Такие попадьями не становятся. — Он махнул рукой. — Но не наше это дело. Пусть сын сам разбирается. Пора спать, Олюшка. Утро вечера мудренее.
…Когда первые лучи солнца затопили сад и проникли в комнату, Ферапонт обнаружил, что Клим исчез, оставив на столе записку: «Буду к 6 п.»
Глава 19
Совещание
Полицмейстер ждал Залевского, но тот не появлялся. Антон Антонович потянулся за сигарой, но потом решил повременить. Со вчерашнего вечера его мучил кашель. То ли Алафузовский табак не подходил, то ли вообще пора было бросать курить. «Легко сказать «бросать», — подумал Фиалковский, — с этой службой разве бросишь? Второго дня застрелился мировой судья первого участка. Самоубийство на лицо. Правая рука обожжена порохом, и правый висок тоже им обсыпан. Понятное дело, что уголовное дело возбуждать не хотят, но ведь предсмертной записки не нашли? А что если его усыпили, а потом вложили револьвер в руку и нажали на спусковой крючок? Почему нет?.. Но это не моё дело, а судебного следователя. Пусть у него мозжечок стреляет… Кстати, что-то Залевский часто жалуется на головную боль. В отпуск просится. А как без него? За участковыми приставами тоже глаз нужен… А тут ещё к губернатору с докладом через день ходить приходится. Газетёнка пакостная — «Северный Кавказ» — совсем обнаглела. Редактор статейку накропал издевательскую, что, мол, городская полиция не хуже музеума представления даёт публике: за неделю три убийства. Целипоткина отправили на тот свет 12 июля, доктора Вельдмана 16 числа порешили, а 19 июля на гильотине казнили репортёра Струдзюмова»… Ох, чую доиграется этот редактор-адвокатишка, что и его прихлопнут. Экая ладная новость бы была! И не жалко было бы борзописца вовсе, но лучше пусть бы его на следующей неделе сдушегубили, а не на этой». — Полицмейстер улыбнулся собственной шутке, и рука опять потянулась к сигарному ящику, но теперь он чиркнул спичкой и, закурив, признал: «Зря я на Алафузова взъелся. Табачок у него отменный. Ничем не хуже настоящей регалии».
В коридоре послышались шаги, и раздался стук в дверь.
— Войдите.
Появился помощник с уже знакомой коленкоровой папкой для доклада.
— Заждался я вас, Владимир Алексеевич. Вы уж располагайтесь. Если хотите, закуривайте. Не стесняйтесь. Вам я разрешаю.
— Благодарю, Ваше высокоблагородие. Покурил на ходу, пока шёл к вам.
— А вот это вы зря. Лёгким двойной вред.
— Торопился… Позвольте перейти к делу?
— Докладывайте.
— Вместе со Славиным я участвовал в обыске съёмной комнаты погибшего Струдзюмова. Он, оказывается, дневник вёл. Я прочёл его записи. Там полно всяких сентенций о Боге, дьяволе о людском горе. Исходя из них, получается, что он болел лепрой.
