Пейзаж с видом на кладбище - Василий Вялый

– Правда, после скандала с руководством, один заказ мне всё же дали – на изготовление барельефа известного композитора, музыка которого мне никогда не нравилась – не оттого ли бронзовый лик маэстро получился таким унылым? В общем, – Калошин махнул рукой, – чем известнее становится художник и больше у него благ, тем хуже получается жизнь: и число завистников увеличивается, и женщины почему-то уже не так волнуют, и друзья предают, и работы выходят не такими удачными. И не только на взгляд критиков и коллег по хладной стали резца, но и на свой собственный, – Виталий взял рюмку в руку, но тут же поставил ее обратно. – Не получился у меня тогда барельеф композитора, – скульптор попытался изобразить на лице улыбку. – А затем я пришел работать на кладбище.

Калошин замолчал, видимо, посчитав разговор законченным. Однако через минуту сказал:

– Любовь, дружба, идеалы – где всё это? И что осталось? Восьмиметровый бетонный мужик с кувалдой в руках на въезде в город? – глаза ваятеля сузились до щелочек. – Если бы ты знал, как мне его иногда хочется взорвать!

Чуть успокоившись, Виталий продолжил.

– Хорошее… Его с годами становится всё меньше. То, что раньше тебя радовало, теперь, по меньшей мере, кажется странным. Ты не поверишь, какой глупой покажется твоя нынешняя жизнь, когда придет время умирать. Оно всё и всегда расставляет по местам. Да и само течение времени почему-то ускорилось. Не успеешь вдохнуть запах цветущей сирени, а на дворе уже лето, которое проходит еще быстрее. Что это? Неужели смерть подгоняет нас – стариков? Но почему сейчас оно для меня словно застыло? – Калошин взялся рукой за бок: видимо действию таблетки помешало спиртное, и боль снова возобновилась. – Но как бы то ни было, каждый из нас попадет туда, – палец скульптора указал в потолок. – Сейчас моя очередь... Вскоре Квазиморда распахнет кованые ворота и откроется самое важное. То, к чему ты готовился всю свою жизнь. А если не готовился, то тем хуже для тебя, – Виталий перевел на меня мгновенно потускневший взгляд. – Что-то я разговорился.

«На старости я сызнова живу,

Минувшее проходит предо мною».

Я молча кивнул. Что можно было добавить к исповедальному монологу скульптора? Я вдруг до комка в горле понял пронзительное одиночество Калошина. На краю смерти оказаться одному, без близкого и родного человека, искренне сопереживающего его боль и чудовищную тоску.

По дороге домой я поклялся себе в том, что каждый вечер буду приходить к Виталию, но не с таким скорбным и унылым видом, а с бодрым и жизнерадостным. Буду рассказывать ему забавные истории, и мы выкурим одну на двоих сигарету, пряча ее неизвестно от кого в зажатой ладони – ведь мы со скульптором одного безумия люди.

XXV

Утром Калошина не стало. Он умер на руках у Людмилы, которая перед работой решила занести ему кое-какие продукты. Мы все собрались в мастерской скульптора и молча курили. Я уверен – каждый ощущал подлинное чувство утраты, такое непривычное для нас, могильщиков. За годы работы на кладбище смерть стала для нас повседневным событием, и каждого покойника мы воспринимали лишь как клиента. Зачастую незлобно подшучивали над усопшими, называя их не иначе, как пассажирами или жмуриками. Вась-Вась не единожды покрикивал на своих «виртуозов погоста», наставляя их перед работой:

– Вы играете на похоронах, лабухи, и лица у вас должны быть скорбные! – он морщился, заметив бодро-розовую физиономию Эдика, с которой практически никогда не сходила глуповатая улыбка. – Особенно это касается тебя, Эдуард, – свирепел руководитель оркестра, замахиваясь на альтиста футляром от саксофона.

Но теперь умер наш товарищ, и никто не знал как себя вести. Людмила, захлебываясь от плача, рассказывала о последних минутах жизни Виталия. Отходил он в мир иной тяжело, но смиренно и с достоинством. Силился что-то сказать, но не смог. Прохрипел на последнем своем выдохе и застыл.

Родственников у Калошина не было. Вернее, они, конечно, были, но какие-то очень дальние, и организация похорон и последующая за ними тризна их мало интересовали. Исполнять хлопотные и малоприятные обязанности: забирать тело из морга, везти на квартиру, а затем на кладбище, – естественно наше, – пришлось мне и Копылову.

Мне и раньше доводилось бывать в анатомическом театре, однако это было в студенческие годы, и запланированная экскурсия выглядела лишь как экзотическое приключение. Но и тогда мрачный полуподвал морга произвел на нас – будущих живописцев – гнетущее впечатление. Точнее, его неподвижно-обреченные обитатели, застывшие на холодном кафеле. Ленка Иванова, любившая писать готические картины, потеряв сознание, грохнулась на пол – реалистический жанр оказался сильнее ее больного воображения.

– Смотреть будете? – от воспоминаний меня отвлек санитар, облаченный в клеенчатый, с бурыми пятнами, фартук.

– Что? – переспросил я, и не узнал свой голос.

– Покойника смотреть будете? – рявкнул самый мрачный из медиков.

Копылов поспешно закивал, и санитар поднял тюлевую накидку. Я увидел лицо, лишь отдаленно напоминающее скульптора Калошина. Мое эмоциональное состояние мгновенно сменилось чрезвычайной легкостью, а перед глазами замельтешили ярко-оранжевые шарики. Я понял, что теряю сознание. «Я готов к смерти, а ты еще нет», – мне вдруг вспомнились слова Виталия. «Да, наверное, это так», – подумал я и отошел в сторону.

Санитар накинул на лицо покойного покрывало.

– Накрывайте, – он кивнул на стоящую возле стены крышку.

Мы загрузили гроб с бывшим скульптором в машину, и повезли его в бывшую квартиру, которую уже пытались унаследовать троюродные племянники.

У изголовья покойника потрескивала свеча, бросая на стены уныло-неловкие блики. В углу комнаты, на диване, приняв двойную дозу карвалола, посапывал напарник Калошина – Гришка. На кухне гремели посудой, готовясь к завтрашней тризне, Людмила и Оксана.

Я сидел подле гроба и смотрел на лицо скульптора. «Что такое смерть, никто не знает, – любил повторять Калошин. – Но она вызывается либо достижением поставленной цели или прекращением каких-либо устремлений к ней же, – философствовал он. – Я вот, например, как говаривал классик, всю жизнь выдавливал из себя раба, антисемита и мещанина».

«Выдавил и умер, – я горько усмехнулся. – Вот всё и закончилось… Остался ли он доволен своей жизнью и успел ли он получить ответы на интересующие его вопросы? А может, еще получит? – я тряхнул головой и… заплакал. – Почему от меня так часто уходят люди, которых я могу назвать друзьями? – вспомнились все отправившиеся в мир иной приятели: некоторые, как и Калошин, от болезни, другие – из-за победивших их волю пороков, а кто-то по нелепой, якобы, случайности. Но, как известно, случайности бывают лишь закономерными. – Кто правит этим, во многих случаях, преждевременным уходом? И почему этот всемогущий Кто-то указал пальцем на Виталия, а не, предположим, на меня?» – размышлял я, смахивая слезы.

– Кофе будете, мальчики? – в комнату заглянула Людмила. – Однако один мальчик сладко спит, – она взглянула на Гришку и переместила взгляд на Калошина, словно и ему хотела предложить напиток.

– Буду, – кивнул я.

– Ты бы тоже немного поспал, – сказала Людмила. Осмотревшись по сторонам и не найдя другого места, она поставила чашку на стол, рядом с гробом. Около блюдца темнело пятно, которое я заметил вчера, когда мы пили с Виталием коньяк. Воистину – «Где стол был яств, там гроб стоит».

Я глядел на запавшие глазницы и щеки умершего, на его восковые, ставшие такими изящными, неподвижные пальцы, на плотно сжатые обескровленные губы и по-прежнему не мог поверить, что Калошина больше нет. Казалось, сейчас в комнату войдет хозяин, и голосом, от которого заколышется пламя свечи, спросит:

– Ну что расселись, могильщики? Жмуриков давно не видели? – и захохочет громко и заразительно. Подойдет, скрипя паркетом, к дивану и хлопнет по плечу дремлющего Гришку. – А ну-ка марш в мастерскую! Кто вместо тебя раствор делать будет?

Я заметил, что и Людмила, время от времени, поглядывала на дверь. Выходит, не один я ждал кого-то. Или чего-то…

XXVI

С утра, не переставая, лил дождь. Однако к двенадцати часам, – именно на это время были назначены похороны, – он закончился, но тучи по-прежнему недобрыми, темно-синими клочьями нависали над кладбищем. Торжественно-фальшивый марш Шопена, разрывая полумрак липовой аллеи, тревожно разносился над пожелтевшими кронами деревьев, плыл над серыми шиферными крышами ритуальных мастерских, взбирался на кирпичную трубу фабрики детских игрушек и, наконец, уносился далеко ввысь, в промозглое серое небо.

Василий Васильевич надел черный костюм, который доставал из шкафа лишь в особых случаях. Все его музыканты, даже барабанщик Петька, были трезвы.