Ленин - Фердинанд Оссендовский

В задумчивости дошел он до Литейного проспекта, бегущего от набережной до центра города.

Не успел он пройти и ста шагов, как с крыши ближайшего дома внезапно раздался сухой стрекот пулемета.

Болдырев поднял голову, но ничего не заметил. До него долетало только запыхавшееся щелканье автоматического оружия и громкое, отражающееся от стоящих на противоположной стороне домов эхо.

Сыпались красные осколки кирпича и куски штукатурки, распрыскивающейся в клубы белой пыли; лопались со звоном оконные стекла, и падали с высоких этажей на тротуар щепки разбитых рам.

Пулемет утих, и тогда во фрамугах выбитых окон появились люди и, высоко прицеливаясь, дали залп.

Инженер решил спрятаться под аркой дома, но в этот момент с грохотом и звоном жести скатился с крыши и упал прямо перед ним полицейский с окровавленным лицом.

Болдырев спрятался в арке, где стояла уже целая толпа прохожих.

— Гибнет наша святая Россия!.. — вздыхала какая-то старушка.

— Какие-то бандиты, предатели родины хотят захватить столицу, — вторил ей толстый бородатый купец и вдруг принялся креститься, словно в церкви.

Сидевший на ступеньке лестницы бледный, в потрепанной одежде молодой человек, наверняка рабочий, издевательски рассмеялся:

— Ну да! Старые песни! — сказал он. — Кому нужна ваша «святая Россия», в которой люди гнили по тюрьмам?! Кому? Вам и только вам! А мы — трудящийся народ — ничего с нее не имели. Для вас она была матерью, а для нас — мачехой! Теперь мы споем вам то, о чем давно мечтали… Конец! Пришло наше время!..

В разговор вступили остальные, разгорелся спор.

— Можно было договориться без кровопролития! — кричал кто-то.

— Несомненно! Только рабочие этого не захотели. Без революции — ни шага!

— Выбрали тоже мне, предатели, время для восстания! Гражданская война, когда враг стоит на пороге отчизны! — крикнул пожилой человек в униформе чиновника.

Рабочий встал и злым голосом ответил:

— Каркайте, каркайте, ничего вам уже не поможет! Зачем нам с вами договариваться? Мы сами можем все у вас отобрать и — отберем! Поздно жаловаться!

— Предатели! — крикнул купец и подошел к рабочему со сжатыми кулаками. — Родину защищать надо, а не бунты поднимать, сукины сыны!

Рабочий снова рассмеялся:

— Самое хорошее время для бунта, господин купец! Если бы не война — вы бы нас раздавили, а теперь это ждет вас! Да, господин буржуй, наступает ваш последний час!

Купец набросился на говорившего и ударил его в грудь. Слабый, худой человек упал от тяжелого удара. Один из стоявших поблизости мужчин принялся пинать лежавшего. Рабочий вскочил и выбежал на улицу с криком:

— Товарищи! Большевиков бьют!

Болдырев не стал дожидаться продолжения, быстро вышел и свернул в ближайший проход. Он видел, как несколько вооруженных рабочих уже бежали через улицу и окружили побитого.

Через мгновение из арки выволокли купца и статного молодого человека в чиновничьей фуражке. Их вели, подгоняя прикладами и кулаками, но вдруг вся группа остановилась.

Арестованных быстро поставили к стене.

Рабочие отбежали на середину улицы и дали залп.

На тротуаре остались два неподвижных тела.

Болдырев не смотрел на лежащие трупы, потому что чувствовал, что его охватывает ужас, а тело начинает судорожно трястись.

Он стал анализировать свое состояние.

Нет, это не был страх за собственную жизнь. Скорее он чувствовал тревогу перед неизвестным пока, но уже грядущим бедствием. Он не видел его, не слышал его голоса, но чувствовал бьющий в грудь и сжимавший холодными пальцами горло кошмар.

Издалека долетали звуки выстрелов.

Несколько прохожих промелькнуло перед аркой, в которой прятался Болдырев. Он пошел за ними и свернул в боковую улочку. Однако ему пришлось остановиться. Тротуар и проезжая часть оказались перегороженными.

Толпа подростков в гимназических фуражках возводила баррикаду. Из дворов сносились камни, куски угля, деревянные поленья, ящики, столы. Быстро выросло достаточно большое укрепление; над ним затрепетало красное знамя.

Мальчишки работали в спешке. Некоторые еще тянули тяжелые мешки и доски, в то время как другие уже заряжали винтовки и занимали на баррикаде позиции.

Кто-то пронзительно крикнул:

— Солдаты!

Все спрятались за укреплением. Толпа, наблюдавшая за работой мальчишек, разбежалась в одно мгновение. Прозвучал залп. Над шедшим по улице отрядом развернулось белое полотнище. Раздались звуки горна.

Несколько мальчишек, размахивая платками, пошли навстречу солдатам.

— Зачем вы стреляли? — спросили солдаты.

— Мы воюем за товарища Ленина! — хором ответили пацаны.

— Так и мы идем ему на помощь к Зимнему дворцу, — ответил командующий отрядом подпоручик.

С соседней улицы выскочили несколько вооруженных людей и остановились на тротуаре.

— Пароль? — крикнули они.

— Пролетариат… — ответили солдаты.

В этот момент раздались выстрелы. Отряд в страхе, истекая кровью, рассыпался по мостовой, тела солдат и двоих гимназистов долго трепыхались, словно выброшенные на берег рыбы.

— Боже!.. — простонал Болдырев и уже бежал, весь бледный, дрожащий, ни на что не обращавший внимания. У него было только одно стремление — как можно быстрее скрыться в своей тихой квартире, чтобы ничего не видеть и не слышать. Он ворвался в подъезд дома и направился к лифту.

— Машина не работает, — сказал неприязненным голосом старый портье.

— Очень неприятная новость, — заметил инженер.

— Будет еще хуже… Лифт — это ерунда! Не так уж высоко, можете подняться пешком. Простой народ обходится без лифтов, значит и буржуи могут…

Болдырев с недоумением посмотрел на портье. Он знал его 15 лет, как всегда вежливого, тихого, услужливого человека. Теперь он смотрел на инженера угрюмым взглядом, а лицо его было искажено злобной улыбкой.

— Вы быстро изменились… гражданин… — буркнул Болдырев.

— Жаль только, что случилось это на старые годы! — отметил портье почти дерзко.

Инженер больше ничего не говорил. Он вошел на второй этаж и позвонил в дверь.

Двери открыла горничная и посмотрела на него загадочным взглядом.

— Госпожа дома? — спросил он.

— Дома, — ответила она. — Госпожа не захотела отпустить меня сегодня до обеда, а тем временем…

— Конечно, — перебил ее Болдырев. — Ведь сначала необходимо подать завтрак.

— У меня теперь есть дела поважнее! — вспыльчиво возразила она. — Вся прислуга должна быть на митинге… Можете, господа, сами себе завтрак приготовить и на стол накрыть… Не умрете!..

Болдырев все понял и подумал:

— Рабы чувствуют свободу и поднимают голову. От них мы настрадаемся больше всего…

Он сбросил плащ и вошел в кабинет.

Начал ходить по комнате и растирать замерзшие руки.

Он чувствовал невыносимую тревогу. Плохое предчувствие камнем лежало у него на сердце.

Этот день, его день, оказался отравлен еще до того, как он вернулся домой.

Обычно он чувствовал себя сильным и под влиянием пережитого пребывал в мечтательном настроении. Сегодня от этого настроения не осталось и следа.

Он вошел в комнату жены.

Она сидела возле стола и, услышав его шаги, даже не подняла голову.

— Мари… — сказал он тихо.

Госпожа Болдырева вдруг опустила голову на руки и начала тяжело рыдать.

— Мари… Мари… — повторял он трогательным голосом.

— Теперь я вижу, насколько безразлична тебе… — начала она говорить сквозь слезы. — В такой ужасный момент ты не подумал обо мне, оставил меня одну… Вокруг выстрелы… Прислуга сразу же сделалась жестокой и вызывающей… А ты… ты… предпочитаешь быть с той женщиной!.. Все ей — чувства и забота, а мне — ничего! За что! Еще год назад, оставаясь одна, я целыми ночами плакала, в отчаянии билась головой о стену… У меня была одна надежда… что ты вернешься… что поймешь разницу между той, балериной, и матерью твоих сыновей… Женщиной, которая в беде и радости оставалась рядом с тобой… Я ошиблась! Это уже не безумие, не запоздавшие фантазии, это — любовь! Ты ее любишь… В эту страшную ночь ты заботился о ней, только о ней!

Ее слова прервало рыдание.

Она встала и заплаканными, отчаянными глазами смотрела на растерянного мужа. Он стоял перед ней и думал, что она могла бы казаться молодой женщиной. Стройная, высокая фигура, отличные черные волосы, в которых кое-где поблескивали серебряные нити, открытое тонкое лицо, красивые сапфировые глаза и еще свежие, горячие, почти девичьи губы, — ничего не говорило о старости. Только две глубокие морщины возле губ и мученические, болезненные глаза свидетельствовали о глубоких страданиях и грусти этой женщины.

— Мари… — сказал Болдырев. — Я знаю, что виноват и не заслуживаю прощения… Несчастный порыв… какое-то почти болезненное влечение к той женщине… C'est plus fort que moi… Я беспокоился о тебе и уехал очень рано… Я долго не мог перебраться на эту сторону, потому что все мосты были разведены, а потом, представь себе, у меня реквизировали авто, я шел пешком… укрывался от пуль… был свидетелем страшных… потрясающих… происшествий.