Post-scriptum (1982-2013) - Джейн Биркин

воскресенье, Шарлотте и Лу станет веселее. Я все же дергаюсь, не люблю быть далеко от папочки и Сержа, а когда идет война, кажется таким странным уезжать. Знаю, это глупо. Сегодня утром я чувствовала себя подлой, разговаривая с Мунгой и папочкой, они так боятся войны, в прошлый раз папа держался так мужественно, а Мунга с августа в истерике. Наше безразличие должно казаться странным, и с Эндрю мне было не по себе.

Уже очень поздно, приму потихоньку снотворное, потому что вчера спала пять часов, за день до того тоже немного, с этой рвотой, а еще раньше был Лондон. Если бы только другие могли догадываться, как много мы о них думаем, Серж, папа и мама, что бы она там ни думала, никогда бы не почувствовали себя одинокими. Кейт была очень усталая, она разочаровалась в моде, у нее нет денег, ей надо сделать паузу. Моим дочкам плохо, но в душе я чувствую себя еврейской мамой: почему они не с хорошими мальчиками, с которыми будут счастливы?

* * *

15 января

Роман и Кейт приезжают в полдень, мы с Лу целый час ждем их в холле, волнуемся, я посылаю факсы Серджио и Эндрю, в тот же день Като находит потерявшуюся собаку, Лили, которая ползла к нам, у нее не было сил идти. Мы дюжинами снимали с нее клещей, она вся в блохах, а желудок бездонный. Два сырых бифштекса, ветеринар, натыкаемся на хозяина, спрашиваем, можно ли взять ее к нам в номер. «Как это мило, – говорит он, – вы пришли ко мне на коктейль», мы подумываем сделать его собачьим папой. Шарлотта лежит в постели как черепашка-ниндзя, с напрочь сожженными ляжками, от этого она неожиданно стала похожа на борца или на человека в штанах с подтяжками. У Лу отит. Подводное погружение. Уши болят ужасно, меня два раза поднимают. Красота кораллов и рыб. Вам дают кусочки сырой рыбы, которую они едят у вас из рук, и ходишь, как на Луне.

7 часов, папа заводит свой будильник, мама – с ним, в Лондоне. Серж в Париже, 6 часов. Что будет, когда они проснутся? Конец ультиматума и песня Изабель Обре. Война начинается. Странно думать про нас здесь, сигнал прозвучит в девять. Папа в Лондоне, и Серж, у всех радио.

У Романа его штучка застряла в молнии, доктор штучку высвободил, а потом, застегивая, опять прищемил кончик! Вопли, бедный Роман, он хотел полицейского, а не доктора. Шарлотта белая как мел и шатается.

Возвращаемся с хозяйкой ресторана, она довольно милая, с Романом, который снова румян и весел, и несчастной Шарлоттой, бледной, в точности как Серж в больнице, когда вытаскивали дренаж и он кричал, а она сказала – это как с Кейт, когда она рожала Романа.

Союзники ушли, снова бомбардировки.

* * *

22 января

Сплавив собаку одной из горничных, идем на рынок и видим двух голодных котят. Бедняжки, восклицает Кейт, подбирая их. «Давай поищем их маму», – трусливо говорю я. И, на наше счастье, нахожу ее у мясника. Договариваюсь насчет мяса. Они дают его каждый день, это хорошее место. Выходя, натыкаемся на третьего котенка. Кейт его не видела, потому что была в аптеке, пошла за мазью от чесотки, потому что за это время успела заметить на дороге оранжево-розового пса! Явно не бездомного, но больного! Снова за мясом. Он его не хочет. Бегу с третьим котенком к первому мяснику, пристраиваю его вместе с братьями, потом возвращается Кейт, и мы на глазах у кучки зевак мажем шелудивого пса, натянув резиновые перчатки, с помощью местного благодетеля, который любезно придерживает ему лапу. Пес воет. Рынок любопытствует. Мы обмазываем собаку мазью, которая, возможно, щиплется. Собака отбивается, наш помощник ей чуть было не отрывает лапу, наконец доброе дело сделано, собака с жалким видом удирает. Кейт отдает благодетелю лекарство и перчатки, которые ему совершенно ни к чему. Шарлотта от стыда где-то спряталась, а этот тип требует у Кейт денег. Даром ничего не делается. Она в растерянности сует ему 200 рупий, толпа радостно вопит. Аплодисменты. На обратном пути мы видим привязанного у дороги быка, я смотрю на Кейт… «Нет!» – кричим мы с Шарлоттой в один голос.

* * *

9 февраля

Я в скоростном поезде, возвращаюсь из Бретани. Съездила в Финистер на похороны мамы Филиппа. Так мало возможностей показать настолько близкому человеку, до какой степени тебя трогает его горе. Сегодня утром, уже подъезжая, я запаниковала, позвонила Филиппу из поезда, он не мог поверить. Вокзал, присланное Филиппом такси. Я спрашиваю о ней таксиста, он рассказывает, какая она была славная, какая добрая, ее все знали. Деревня. В церковь идти еще рано, я боюсь помешать, советуюсь с таксистом. И вот я в маленьком заснеженном порту, совершенно белый чудесный маленький пляж и камни напоминают детство. А потом – маленький домик, и Филипп в снегу. Никогда я его таким не видела, он совершенно убит, не скрывает горя. У Клод, жены Филиппа, глаза покраснели, она тоже ее любила. Брат, Жак, потрясенный, и я в своем парижском пальто… Чужая боль – это мучительно, ничего с ней не поделать. Со мной все так ласковы, наливают кофе, хотя уже пора уходить, дают хлеб, делят бриошь на десятерых. Нет, я ничего не хочу, не беспокойтесь. Я видела гроб, их горе, и я ничем не могу им помочь. Все то чудовищное, что я видела у Варда[141], охапки цветов в шуршащем целлофане, эта жестокость, когда выносят тело, на глазах у сыновей ты покидаешь собственный дом в ящике, я больше не могу это видеть. Потом Клод запирает дом и идет по ледяной дорожке вместе с Филиппом. И я понимаю, что поступила правильно. Я иду с его отцом. Мы направляемся к морю. Она любила только эту дорогу, и это ее последний путь. Все то недолгое время, что мы шли, он то и дело восклицал: «Мамочка!» – в слезах шептал: «На этот раз ты нас опередила». Филипп страшно взволнован, он объясняет мне, кто все эти люди, протестантский пастор, церковный голос всегда кажется искусственным, но почему бы и нет? Он хорошо говорит о ней, а гимна на бретонском не было. Но что касается ее грехов, бедняжки, я видела, как вздрагивает спина брата Филиппа, какие грехи? Вот передо мной их любовь, которой придется выживать в одиночку. Жизнь продолжается, они говорят у могилы себе в утешение: «Такова жизнь», и обряд, хоть это и кажется язычеством, тоже помогает справиться со страхом перед ямой. Возвращение домой, потом поезд. Таксист помнил Сержа, и