Чужбина с ангельским ликом - Лариса Кольцова

Хотя и происходили моменты озарения. Что она всё же живёт и стареет одна. Это было как приступ острого страдания застарелой хронической болезни. Поэтому Ксен, занимая эту внешнюю пустоту, не мог никак войти туда, где место было занято. Ей же он был нужен как болеутоляющее. Для тех накатывающих всегда неожиданно приступов, когда рука её судорожно шаря в одиночестве, хваталась за него, чтобы не свалиться в пустоту настоящего. Понимал ли это сам Ксен Зотов? Может да, может нет. Может быть, и да, и нет одновременно, как-то по своему интерпретируя её непохожесть на большинство. Он и сам никого не пускал к себе на постой, тоже имея в себе свою анфиладу, где любил бродить без посторонних. Они были близки без подлинной глубинной близости и общались часто без слов, пребывая каждый в своём персональном молчании. Ей было важно его присутствие рядом, а что было важно ему? И в то время, как она сидела в своей анфиладе на коленях своего «звёздного воина» и выхватывала спелые черешни из его губ, чтобы съесть их самой, Ксен обитал в своей, обнимая за бесподобную талию свою балерину с её упруго вытянутой в сторону безупречно-скульптурной ножкой, осязал её шуршащую взбитую пачку, атласный розовый корсет, и с дрожью колол пальцы об искусственные камни её диадемы, пытаясь дотронуться до её медовых волос. Но если призрак Ксении, всё же, имел живую плоть самой Ксении, то призрак «звёздного воина» такой плоти, живой и дышащей, не имел. Вернее, имел где-то, но осязал его кто-то другой, не она.

Иногда ей казалось, что к ней приходит из глубин Космоса его отклик, его тоска. Но, может быть, то была часть её выдумки, составляющая её декорации, рядом с которой она жила, прячась от людей за своей улыбчивой и застывшей маской и уже забыв сама, какое оно её подлинное лицо? Каким было? Каким могло бы быть? Маска не снималась. Приросла. И как все маски прятала её истинное существование, отражая в себе лишь скользящее мимо настоящее, по которому сама Ксения скользила, как по пустынному коридору, промежутку от чего-то к чему-то.

Сегодня это путешествие по её анфиладе было двояким, сладостным в одной половине и ужасным в другой, противолежащей. Но она была двойственная, как и сама жизнь, как сам человек и та Вселенная, куда он был втиснут.

— Маслобойня, — говорил Ксен, — кто-то сбивает из наших жизней масло, чтобы вкушать его на божественном завтраке.

Но Ксении вовсе не хотелось быть чьим-то завтраком, и она упорно смешивала сливки и пахту, пытаясь вернуть их к состоянию нежной молочной белизны, тонкой первозданной вкусности, отвечая Ксену, что масло придумал человек, а сама природа его не создает, значит, оно ей без надобности.

«Бог воскресит нас не как брусок какого-то концентрированного в своей жирности масла, а как святое белое и нежное, но уже никогда не скисающее вечное молоко жизни, и по этому Млечному Пути воскресшие души пойдут в свой Рай, в его радужные и бесконечные Созвездия». Так она думала.

Антон Соболев и его первая земная влюблённость

Бесконечные созвездия в те годы казались ему недосягаемыми. Не вообще, а персонально для него. Ему было семнадцать лет, и он учился на первом курсе в Академии Космического Поиска. У них был семинар в Прибалтике по инопланетной флоре. Его вдруг окликнула девушка. Она стояла на песчаном откосе у сосен. На ней было платье, расшитое бабочками.

— Эй, подай руку! Я спрыгну. — Было невысоко, но она боялась зацепиться за корни, обнажившиеся в песчаной почве. Под пасмурным небом пляж казался серебряным. Было прохладно, близилась осень, и никто уже не купался. Лишь редкие отдыхающие, любители северного солнца, которого в этот день и не было, иногда ещё сидели тут в шезлонгах.

Невдалеке за соснами возвышался кристалл-многогранник, умышленно неправильной формы, как окаменевший наплыв несоразмерно огромного янтаря, только янтаря лишь по видимости. Здание поражало своей нелепостью, но иным нравилось именно нарушением канонов геометрии. В нём и разместились прибывшие на короткое время студенты. Он вспомнил, что видел её в кафетерии на крыше, где обитатели гостиницы пили кофе и соки, и она впорхнула туда, подобная диковинной бабочке. Он запомнил её загорелые стройные ноги.

— Купаешься? — спросила она.

— Нет. Холодно.

— А я купаюсь. Я не боюсь холода. Я гиперборейская принцесса. — Девушка засмеялась своей шутке, сбросив платье, и бабочки как живые, волнуясь крыльями, упали на песок. — Холодное купание закаляет. Продлевает юность. Сколько мне думаешь? — Она стояла в купальнике под цвет северного моря, зеленовато-серебряном, и казалась отлитой из стекла, когда брела по мелководью, чтобы сделать заплыв.

Искупавшись, она села и стала растирать ноги грубым полотенцем. Он не мог оторвать глаз от её движений, хотя и не был нахалом. Она, следя искоса, сказала:

— Знаешь, мне сколько? Больше тридцати.

Антон присвистнул, — Я думал восемнадцать, — сказал он искренне, — думал ты первокурсница, как все. Ну, или чуть постарше…

— Я тут на пару дней. С коллегой прилетела. Он остаётся, а я нет. Опять волосы растут на ногах. Эпиляцию делать надо. Я по старинке предпочитаю в организм не вмешиваться. Пусть растут. Когда надоедает, делаю эпиляцию. Считается, что подобная кожа обладает повышенной чувствительностью, в том самом смысле… — но объяснять она не стала.

Антону казалось красивым, что её ноги подобно персику были покрыты пушистыми волосками:

— Мне нравится. Оставь.

— Ты второй человек, кому это нравится.

— Кто первый?

— Муж. Но бывший. Хотя у меня есть и настоящий.

— Потрогать можно? — спросил он.

— Валяй, — разрешила она добродушно.

Он провёл по её ноге, стряхивая песок с длинной лодыжки, — Красивая вы.

— Ты тоже ничего. С девчонками дружишь?

— Нет, — признался Антон.

— Сразу видно, что ты маменькин сынок, — сказала она, но ласково и не обидно.

— Я хочу дружить, если только возникнет что-то подлинное, настоя… — и смущенно застрял на середине слова, удивляясь своему доверию к незнакомке, — …ящее.

— Ящее? Вещее, может быть? Молодец, — похвалила она, — я тоже могла только по любви, не как все, ну большинство.

Тело было юное, точёное, Антон не верил ей. Разыгрывает?

— Приходи вечером на крышу. Будем с тобой дружить, пока я здесь. Хочешь?

Ещё бы он и не хотел!

— Ты милый очень.

Вечером она пришла в кафе в том же платье, расшитом нимфалидами. И так шло ей её платье, и так странно было думать, что ей за тридцать. Знакомые смотрели с удивлением, тихоня поймал неизвестную тут никому бабочку. Волосы были заплетены в какую-то архаичную