Париж - Татьяна Юрьевна Чурус

фамилию ученика и его оценки за четверть. Я в списке почти в самом конце: за мной только Шишкин, Шпакова и Янькин – ждать еще долго. Но я не могу оторвать взора от сухих, еле шевелящихся губ, с которых слетает еле слышное слово. «Чудинова», – шепчет Степанида Мишка. Я вздрагиваю. И в этот момент в класс входит Табуретка. Степанида Мишка как-то затравленно вжимает голову в плечи. «Ну наконец-то, дорогая Степанида Михайловна! А то уж мы заждались. Правда, ребята?» Мы нехотя киваем, не отрывая глаз от вжатой в плечи головы с остановившимися стеклянными глазами. «Ну что, орлы? – не унимается Табуретка (Матвеич нас орлами назвал!). – Спектакль ставить будем? – Степанида Мишка прикрылась журналом и не шевелится. – Ну и прекрасно, – лыбится Табуретка, сверкая своей дыркой между зубов. – Аккурат к Дню пионерии успеете. Архиважное дело». Она хлопает дверью, Степанида Мишка называет наши с Шишкиным, Шпаковой и Янькиным оценки (у меня – оценки хорошие, у всей троицы – плохие), закрывает журнал и молча направляется к выходу. «Степанида Михайловна, – кричит ей в спину Лариска Кащенко («актриса погорелого театра», – так выражается моя мама), – Степанида Михайловна, а кто спектакль-то ставить будет?» Степанида Мишка на миг притормаживает, но потом снова продолжает свое черепашье движение к выходу. И тогда, как-то ссутулившись, словно извиняясь, встает Аленка: «Я буду…» – пищит, аж косички взмывают к потолку, отличница несчастная, – но тут же оседает, словно пустой мешок. Степанида Мишка еле заметно шевелит губами (Аленка любимая ученица Мишки, гордость класса), я пытаюсь вглядеться в это шевеление, но не могу разобрать тихое слово, слетающее с высохших уст старухи…

Каникулы приходят вместе с капелью. Барабанит по крышам будь здоров! (А мне совсем не хочется пропевать эту капель нотами…) Земля скинула с себя ледяное покрывало и теперь, словно шалавая девка (почему-то мне в голову приходит именно это сравнение, наверное потому, что мама про меня говорит «шалавая растет, вся в отца»), развалилась под ногами и сверкает бутылочными осколками, бычками, собачьими котяха́ми, как говорит моя бабушка. А ночью подмерзнет – ноги переломаешь. Вася-дворник посыпает дорожки песком, ругается на нас с Аленкой: мы сбиваем уродливые сосульки, лижем их, будто это гигантские прозрачные леденцы. «Ы, ы!» – мычит Вася и бьет себя рукой по горлу: простудитесь, мол, дурехи. Мы хохочем, уворачиваемся от Васиной метлы. «А когда мы твоего… – Аленка краснеет, исподлобья смотрит на меня. – Ну, твоего… будем искать?» Она не знает, что я несколько раз звонила на мамин завод и, прокашлявшись, просила к телефону Марию Михайловну, а иногда Марию Михайловну Миркес, и каждый раз мне грубо отвечали, что «такой тут нету и не было никогда, нечего трезвонить». Не знает Аленка, что я ездила в Плахотную школу и заходила в кабинет котоватого директора: «Вы обещали найти… и повесить… одного мальчика». Не знает, что котоватый смотрел с прищуром, мы шли с ним к доске почета, осматривали дырку, которая так и сияла своей бесстыдной наготой, не знает, что котоватый разводил руками… Не знает Аленка и того, что я бегала по дворам, спрашивала у старух про Эдит: уж ее-то ни с кем не спутаешь! – но старухи мотали головами: не видали, мол, не слыхали… «А когда мы твоего… будем искать? – Аленка осторожно касается моей руки, вздыхает. Я молчу, уставившись в одну точку. – А почему бы твоему папе… – Аленка прикусывает язык. – А этот, ну, сосед ваш, милиционер? Может, он поможет? – Я мотаю головой: ага, жди, поможет он. – А давай дадим объявление, а?» – радостно выкрикивает Аленка: ее шейка смешно торчит из воротника – ну не любит она шарфы! Я поднимаю заплаканные глаза: как это? Аленка хватает меня за руку, и мы бежим к киоску «Союзпечать» (Шоба любит приставать: «Устроилась?» – «Куда?» – «В “Союзпечать” говно качать», – и лыбится, дурак несчастный).

«Нам “Вечерку”, пожалуйста», – Аленка с умным видом кидает монетку в окошко киоска. Через час мы в редакции газеты. «Здравствуйте, – пищит Аленка, – а нам нужно дать объявление о пропаже человека». «Ишь ты, какая шустрая, – сипит мосластая тетка: на ней пыльный тяжелый костюм, шея замотана шарфом. – Баловством, небось, промышляете? Знаю я вас, – тетка кашляет, сморкается в серый платок, который она комкает в руках. – Вот с родителями приходите – и давайте свое объявление». Тетка разворачивается и уходит, напоследок прокашляв нам си-си. «Скорее бы вырасти, скажи же?» – говорит Аленка, едва мы выходим за порог редакции. Я киваю, а сама вспоминаю, как Алеша сказал про нас: «Мы взрослые». И тут какой-то мужичок – весь синий, аж трясется, на голове вязаная шапочка «Москва – 80», на ногах грязные кирзовые сапоги: «Девчонки, слышь, двадцать копеек не одолжите инвалиду? Я верну, мамашей клянусь». «Мы одолжим вам двадцать копеек, – пищит пигалица Аленка, – но с условием». «Это с каким это условием?» – испуганно озирается синюшный мужичок. «Вы пойдете с нами и дадите объявление в газету». Синюшный чешет затылок, просовывая клешню под шапку: «Не, я с мильтонами не дружу!» Теперь уже Аленка испуганно озирается. «Мы ищем одного человека. Помогите, пожалуйста», – всхлипываю я. «Слышь, ты, бедовая, – мужичок подмигивает мне махоньким золотушным глазком, – тебе – подмогну, вот, ей-богу же, подмогну!» Мужичок хватает меня за локоток и в дверь – Аленка плетется следом. «Чего вам?» – сипит мосластая тетка, кашляя в пуховый шарф, корчась и сплевывая в мятый носовой платок пух. «Не шурши, – отодвигает ее синюшный. – Нам, это, – обращается он к тонконогой рыжей девице в очках, – объяву надо дать. Ты тут, что ль, главная?» Рыжая надменно зыркает на мосластую. Мосластая вот-вот лопнет от наглости этой «рыжей засранки» («рыжей засранки» – так сказала бы моя мама).

«Я главная, – хватает она золотушного мужичка за шкирку. – Пройдемте». Рыжая цыкает: «Тоже мне, главная!» Мосластая делает вид, что в упор не видит рыжую: «мордуется». «Текст объявления», – выпаливает мосластая. Золотушный косится на меня. Я подаю ему сложенный вчетверо тетрадный листок. «Главная» выхватывает листок из рук золотушного: «Алеша, я люблю тебя! – читает она. – Пожалуйста, позвони мне. Твоя Таня». Я опускаю глаза. Такое чувство, что они, глаза, вот-вот закипят. Золотушный мужичок стягивает шапочку «Москва – 80», чешет оголившуюся плешь, кое-где покрытую рыжим пухом: «Ну бедовая, ну ты…» «Не путайте жанры, деточка, – цыкает мосластая и, как мне кажется, улыбается мне. – Фамилия этого… Алеши? – Я называю. – Возраст? Рост? Приметы? Твои имя и фамилия? – Называю. – Когда пропал? – Говорю. – Раиса Равильевна (нашего соседа по даче на Паровозном зовут Равиль, а папа с дядь Геной называют его Лявиль, потому что он «р» не выговаривает, – представляю, как бы