Париж - Татьяна Юрьевна Чурус

поступит?» – «Поступит…» Из-за угла выныривает – именно выныривает – дядь Саша: с него течет в три ручья, остатки волос прилипли к плеши, словно клеем их приклеили, форменная рубаха вся в пятнах, и потому дядь Саша похож на жирафа, он и голову как-то по-жирафьи вытягивает вверх. «А, гуляете? – ни здрассьте, ни до свиданья – гнусавит дядь Саша, завидев нас с Ираидой Николаевной. – А дочка ваша уже, так сказать, отъехала?» Ираида Николаевна опускает глаза (я вижу, как Ираида бледнеет и сжимает зубы):

«Спасибо, жива-здорова», – цедит и идет в другую сторону. «Ну-ну, – гнусавит дядь Саша, – а тебе, Чудинова Таня, следовало бы поискать другую компанию». Дядь Саша заходит в подъезд, на прощание окидывая нас с Ираидой Николаевной взглядом победителя. Джесси срывается с поводка, прыгает дядь Саше не грудь – тот поднимает руки вверх, словно немец, попавший в плен к русским, на лице его написан страх, липкий, как три волосины, прикрывающие плешь (мама сказала бы, что дядь Саша «с выраженьем на лице, чем сидел он на крыльце»).

«А за с-суку свою ответите, – бросает дядь Саша на прощание, – перед законом!» «Я не выдержу, – шепчет Ираида Николаевна, – он не оставит меня в покое!» «Гав-гав, – решительно отвечает Джесси, – гав-гав-гав!» «Один ты у меня и остался, мой хороший!»

Скоро мой день рождения… «Я не собираюсь тут всех кормить, – ворчит мама, – сядем семьей, нечего Маланину свадьбу устраивать». «Сядем семьей, – монотонно повторяю я. – Куда сядем?» Мама… округляет очки: «Ты у кого это набралась, а? Кто это тебя подучивает? Засранка такая! – она растерянно озирается и вдруг начинает истошно голосить: – Жора, Жора!» «Надоели как собаки, – цедит сквозь зубы папа, ворочаясь на софе, – только и знают тявкать». Мама плачет, вытирает стекла очков полой халата. «Отец, называется! Ты слышал, что она сказала, слышал?» Папа, накрывшись пледом с головой, посвистывает во сне: талант! – он спит, где бы и когда бы ни «прикорнул», как он сам любит говорить. «Сядем, – лопочет мама распухшими губами, – это ж надо, а? – и сама себе: – Это ее эта, Ираида, подучивает! У нее дочь сбежала с этим… фрицем… – мама зыркает на меня, замолкает: боится, видно, что расскажу папе о «фрице», с которым она «крутила» в Трускавце, а мне так хочется рассказать, аж язык жжет – вот бы папа, «прощелыга чертов», обрадовался! – …с этим фашистом… – поправляется мама. – И чтобы не смела к ней больше подходить, ты меня поняла?» – грозит она мне пальцем. «Не поняла! – кричу (я даже не спрашиваю про «фашиста», с которым «сбежала» Оля, хоть мне и жутко интересно, кто он – немец, наверное). – Буду подходить, буду!» «Нет, ну ты посмотри, а? Ну я не знаю, что с ней делать! – причитает мама. – Ну какая же я дура-то была! Надо было сразу, как родилась, на одну ногу ей наступить, а за другую потянуть! Ну какая же я была дура, а!» (когда мама говорит «на одну ногу наступить, а за другую потянуть», я воображаю себя розовым резиновым пупсом, которого разрывают пополам, воображаю и смеюсь).

«Ети вашу мать, и базлают, и базлают!» – папа, словно медведь, которого разбудили во время зимней спячки, шатается по комнате в одних трусах (трусы у папы семейные, сатиновые, в горошек), тряся головой. «Только и знает ети́кать, – гундосит мама. – Никому я не нужна… никому…» Мама плачет, папа чертыхается, я тихонько выскальзываю из «залы». «Чего они там глотку дерут?» – зевает бабушка и шаркает по коридору на кухню. Я пожимаю плечами, заплаканная мама, услышав зевающее шарканье, едва не наскакивает на бабушку: «Какая же я дура была-а-а!» – «Вот анчутка-то где! Заикой оставит, – сплевывает бабушка. – Была она… да ты и посейчас дура! – достает из холодильника банку с квасом (квас бабушка ставит сама: на черном хлебушке – у-у, вкуснятина!), наливает себе, мне. – И этот муды свои славит – постыдился бы, у тебе вон дочери невесты!» – бабушка тычет пальцем в папу, тот лыбится: «А здравствуй, милая моя! А ты откедова пришла?» – «Невесты! – горланит мама. – Эта-то, маленькая, невеста, как же! На улицу совестно показаться: до того заневестилась! А эта виса, – мама мотает головой в сторону детской, где заперлась Галинка («носу не кажет»), конфеты, наверное, жрет, – навязалась на мою голову: хоть бы какой кыргыз ее увез!» – «Да пес с ей, – машет рукой бабушка, – пущай сидит, стоило глотку драть». – «Сидит… – спохватывается мама. – Ты слышала, что эта… изверг сказала? Сядем, говорит, семьей!» – «Куды сядем?» – спрашивает бабушка. – «Туды!» – мама пялит в пол глаза. – «В преисподь, что ль? – опять бабушка. – Так все туды сойдем. У кажного свой срок». – «И эта туда же…» – мама закрывает рот ладошкой, каким-то затравленным глазом зыркает на папу. Тот заглох и побелел: видно, до него наконец дошел смысл маминого базлания. «А ну, иди сюда! – папа пытается поймать меня за ухо. – Иди, я кому сказал! Псявая козявка!» Я лихо уворачиваюсь от папиной длани, прячусь за спину бабушки. «Жорка, а ну цыц! Не тронь девчонку!» – встает сухонькой грудью бабушка. «Да ты-то помалкивай», – отталкивает он бабушку. Та не сдается: спина прямая, в глазах огонь – ну прямо пионер-герой! «Не пужай – пужаные! Да и стара́ я уже пужаться-то! Времена ноне другие! Неча тут кулаками шевелить!» – бабушка хватает со стола газету «Правда» и защищается ею, словно щитом. Папа уже было сокрушил бабушку, но вдруг застывает, словно вкопанный, перед портретом генсека Брежнева – тот красуется на первой странице газеты (так в сказке застывает герой, которого околдовала нечистая сила).

«Других времен нет», – почти беззвучно шепчет папа. «Всех не пересодите», – выкрикивает смелая бабушка, тряся Брежневым (в программе «Время» – я видела – частенько показывают «прогрессивных деятелей», которые выходят на митинги против акул капитализма, выкрикивают лозунги и держат в руках всякие плакаты).

«Надо будет, – лыбится папа: он, кажется, оживает, – пересодим… тьфу ты, етит твою мать! Пересадим!»

Накануне дня рождения мама сует мне в руки кулек с конфетами (знакомые фантики: «Маска» и «Театральные» – просто цирк какой-то): это чтобы я в классе раздала – по одной конфетке шоколадной и одной сосательной – все так делают. Сует, а сама себе под нос бурчит что-то нечленораздельное: «деньги псу под хвост выбрасываю», «дорогие конфеты им скармливаю», «эта, небось, Буянова, – «Ну да, Таня?» (мама пищит на манер Аленки, коверкая язык), – гнида хитрожопая, опять батончики копеечные принесет», «недоедаю-недопиваю, всё ей, всё ей, а она, неблагодарная!». «И чтобы завтра вечером дома была, ты меня поняла? – уже в голос верещит мама. – Семьей сяд… отпразднуем», – бедная мама, она испуганно выпучивает глаза, боится, не сморожу ли я чего. А