Париж - Татьяна Юрьевна Чурус

нам спектакль? – Степанида Мишка извивается всем телом, словно рыба, которую вытащили за хвостик из аквариума и кинули на раскаленную сковородку. – Хочу представить вам Савелия Матвеевича… а где он, кстати?.. – Табуретка вертит головой. И тут мы замечаем, что откуда-то выныривает мужичонка неопределенного возраста: остренькая бородка, глазки-буравчики, потертые штаны. Мужичонка сучит ногами, чешет бороду, панибратски подмигивает нам. – Савелий Матвеевич, ребята, режиссер, он работал… – В театрах страны, – подхватывает мужичонка. – …в театрах страны, – поет Табуретка. – А теперь он возглавит театральный кружок в нашей школе (когда я, радостная, приду домой и сообщу, что в школе появился театральный кружок, вести который будет самый настоящий режиссер: «Он работал в театрах страны, а теперь – у нас в школе!» – мама хмыкнет: «Небось, алкаш какой-нибудь: за пьянку турнули – не доведут до добра эти театры!»), а теперь он возглавит театральный кружок в нашей школе, – продолжает Табуретка. – Кто хочет записаться? – Я поднимаю руку. Урра! – Чудинова, – считает по головам Табуретка, – Буянова, Кащенко…»

А мы уже ставили спектакль в прошлом году. Помню, сидим с девчонками после уроков, и тут вбегает пигалица Аленка – косички взлетают к небу: «Давайте ставить сказку!» Лариска Кащенко (Кащенке этой лишь бы воображать):

«Ух ты, четка́чно! Давайте, давайте! – кричит. – Я, чур, принцесса!» Тоже мне, принцесса выискалась! «А мы ”Золушку” будем ставить, там принцесс нет», – пищит Аленка. «Тогда я, чур, Золушка!» – выпрыгивает из школьного форменного платья Лариска, такое коричневое платьице, с белым кружевным воротничком (одна морока с этими воротничками: их каждую неделю нужно стирать и пришивать к воротнику).

«Нет, Золушкой будет Аня Шпакова, – машет руками Аленка, косички топорщатся: настырная пигалица! – у нее ножка маленькая, а у тебя…» «А чего это ты раскомандовалась? – сверкает очками Лариска. – Командир полка, нос до потолка, уши до дивана, сам как обезьяна!» – «А ты…» – «Жопой нюхаешь цветы!» «Эт-т-то что такое? – Степанида Мишка! – Кащенко, в школу без родителей можешь не приходить, ты меня поняла?» Лариске стыдно: она смотрит поверх очков на Степаниду Мишку, красная как помидор: «Степанида Миш… Михаллна, а чё она?..» Но Аленка Буянова – гордость школы. Что позволено Юпитеру, не позволено быку (Аленка – Юпитер, Лариска – бык, дело ясное). Мы играем «Золушку». Мне дали роль мачехи. «Меринос чертов! У всех дети как дети, а эта…» На мне соломенная шляпка, которую мне дала Галинка, мамино сиреневое платье (мама это платье молоденькая носила: «Жрать нечего, – вспоминала, – живот к спине пристал. На рынок придем: у кого семечек тяпнем, у кого капустки квашеной, у кого сальца кусочек – вот и сыты, во всё горло идем хохочем (теть Дуся рассказывала: «Уже с моим жили (с дядь Митяем). Гостей позовем, стол накроем – а на столе-то краюха хлеба, кваса банка да луковица: нашинкую мелко-мелко – слезами обольюсь. Сидим песни поем. Весело жили!»). Стипешку дадут, – продолжала мама, – а что там давали-то, копейки! – скинемся и утробу не набиваем, вот как вы (мама повышала голос и грозила нам с Галинкой пальцем), а платьице на всю комнату купим (мама в Индустриальном техникуме училась, в общежитии жила) и по очереди на свиданку в нем бегаем… я чаще других бегала (мама опускала глаза): самая красивая была… да дура, с прощелыгой этим связалась чертовым… такие парни ухаживали…»), на мне соломенная шляпка, которую мне дала Галинка, мамино сиреневое платье и са́бики Аленкиной матери Лилии Емельяновны (Аленка измором взяла).

«Замарашка, что такое? – с выражением ору я. – Пережарила жаркое! Грязь на стенах, пыль кругом. Перевернут весь мой дом!» «Я всё мыла, – пищит маленькая Анька Шпакова, обряженная в драное платье и вымазанная копиркой, – убирала…» «Да тебя убить-то мало!» – грозно изрекаю я и победоносно смотрю в зал. Следующая сцена: мачеха с дочками собираются на бал. Дочки – Лариска Кащенко и Аленка Буянова. Лариска напялила материно платье с открытой спиной, вот дура. Аленка обмоталась красной шториной. «Маша, Даша!» – ору я со сцены. «Ась, мамаша!» – в голос пищат Аленка с Кащенкой. Они в зрительном зале, отмахиваются от пацанов, которые не дают покоя Ларискиной голой спине. «Вы готовы?» – «Да, мамаша». – «Так сейчас же, поскорей, запрягайте лошадей». Девчонки срываются со своих мест и дуют на сцену. Пигалица Аленка, запутавшись в шторине, растягивается на лестнице. В зале буря аплодисментов. Слышу, как Степанида Мишка шепчет Табуретке: «А Чудинова-то – ну просто Нонна Мордюкова!»

На следующий день руководитель нашего театрального кружка Савелий Матвеевич назначает «читку». Я, Аленка, Лариска и две «бэшки» – Ирка Попова и Ярославка (Ярославку мы называем просто Славка – на самом деле ее зовут Ярославна) Тряхова – отираемся у кабинета, на двери которого нацарапано «Театральный кружок». На часах без четверти шесть. Савелия Матвеевича нет. Мы стоим молча, десять минут стоим, пятнадцать. «Проходимец этот Савелий, – не выдерживает Славка Тряхова. – Мама моя (Славкина мама работает в нашей школе училкой; у нас, «ашек», уроки ведет Степанида Мишка, у «бэшек» (бедная Славка!) ее мать Рогнеда Кирилловна (язык сломаешь, правда «бэшки», в отличие от нас, неблагодарных, которые склоняют бедную Степаниду Мишку как хотят, – училку свою Рогнедой Кирькой или Кирюшкой не называют)), – мама моя сказала, что его турнули из театра за пьянку – и теперь он на нас будет экспериментировать». «Ну и пусть экспериментирует, – кривляется Лариска Кащенко, – я давно о сцене мечтаю». И тут появляется Савелий Матвеевич, но не один: с ним какой-то тип в ватнике поверх тельняшки, на лице сивая щетина, в руках пустая авоська. «Ну что, орлы? – гаркает Савелий Матвеевич. – На чистку пришли?» «Во-первых, мы не орлы… а орлицы, – пищит отличница Аленка, – а во-вторых… не надо нас чистить…» «Слышь, Сава, – хрипит Авосечник (Авосечником я́ его прозвала), – не надо, говорит, чистить!» – «Ну да, ну да… чистка – это из другого опера… оперы», – невнятно машет головкой Матвеич (а Савелия я давно уже Матвеичем называю).

Он открывает дверь, впускает нас в кабинет. Мы садимся на камчатку, кладем на парты ручки, тетрадки. «Я, это, сгоняю пока…» – подмигивает Матвеичу Авосечник. Матвеич еле заметно кивает, потом берет мел и размашисто пишет на доске: «Гамлет». Мел крошится, белые хлопья, словно снег, падают на пол. Девчонки раскрыли рты: «чистка», «сгоняю», «опер», «Гамлет»… Все это не укладывается в их голове… головах – а в моей почему-то уложилось: мне почему-то радостно-весело, мне почему-то кажется, что Матвеич сейчас что-то такое выкинет, такое… мне даже хочется прокричать: «Давай, Матвеич, давай свою оперу!» – и потирать ладошки. А Матвеич «наснежил» и смотрит на нас птичьим глазом. «Н-да… – бормочет он себе в бороду. – С вами “Гамлета” хрен поставишь…» И тут встаю я: «Я́