Годы молодости - Мария Куприна-Иорданская

— Когда я готовился к экзаменам в Академию, — рассказывал мне Александр Иванович, — я должен был перевести с русского на немецкий фразу «наш заграничный соперник» (unser ausländischer Nebenbuhler). Слово «unser» остановило мое внимание, и я несколько раз повторил его про себя. И вдруг оно стало представляться мне сначала как какой-то длинный, острый, колющий предмет, а потом как что-то зеленое, чешуйчатое, вроде ядовитой ящерицы или сколопендры. Любопытно, явится ли и у тебя такое представление? Попробуй закрой глаза и повторяй.

Я зажмурилась и несколько раз повторила про себя «unser», «unser».

— Может быть, ты и прав, но свое представление ты внушил мне, и оно теперь невольно возникает и у меня.

— А случалось ли тебе самой делать такие опыты?

— Нет, но когда мне было четыре-пять лет, я путала значение простейших слов, особенно местоимений. Однажды, отправляясь гулять, я зашла к моей старшей сестре и сказала ей:

— Лидуша, я с тетей Олей пойду гулять.

— Я тоже пойду с вами, — ответила она.

— Что ты говоришь? Я говорю тебе: я пойду гулять, я, Муся, а не ты, Лида. Я — это я, Муся. А ты — ты, Лида.

Сестра рассмеялась и сказала:

— Нет, когда я говорю про себя, то я тоже я.

Я рассердилась:

— Неправда, неправда! Ты не я.

— Как это просто и как странно. Я, я, — повторил Александр Иванович. — А потом как?

— Привыкла к местоимениям так же, как и все.

— Да, понимание собственного «я» заложено в нас с младенчества.

О том, что сознание своего «я» пробуждается уже в раннем детстве, Куприн пишет в шестой главе «Поединка». Там он рассказывает о нитке, которой мать привязывала его в раннем детстве к стулу.

— По словам матери, — вспоминал Александр Иванович, — я поздно начал говорить. Но думать начал гораздо раньше. Слов для передачи своих чувств у меня еще не было, и поэтому я был угрюм — я не понимал, что угнетает меня именно нитка, лишавшая свободы движений. Теперь мне ясно, что имей я в своем распоряжении достаточное количество слов, то понял бы, что меня угнетает и подавляет чужая воля. Именно эта нитка и породила во мне дух протеста, любовь к неограниченной свободе.

Особенно долго останавливаясь на посещении Николаевых, Куприн, закончив главу, был в нерешительности — не начать ли повесть именно с этого эпизода. Но в последующей редакции Александр Иванович переместил его в четвертую главу.

— Конечно, — говорил Куприн, — для того, чтобы привлечь внимание читателя, следовало бы начать повесть с романтической завязки. Но такое начало отодвигает на второй план мой поединок — поединок с царской армией.

И первой главой «Поединка» стала впоследствии десятая глава, начинавшаяся именно так, как и сейчас начинается десятая: «Было золотое, но холодное настоящее весеннее утро. Цвела черемуха…»

В середину этой главы, перед абзацем: «Четвертый взвод упражнялся на наклонной лестнице,» — было вставлено: «К Веткину подбежал с испуганным видом унтер-офицер Бобылев. „Ваше благородие, командир едут!“»

Кончалась глава приказом об аресте Ромашова.

Вторая глава раньше начиналась с прихода Ромашова к себе домой. Здесь — разговор с денщиком Гайнаном, бюст Пушкина, получение письма от Раисы Петерсон. Лежало оно в конверте, на углу которого был изображен голубь, несущий письмо. Зимой 1906 года, когда «Поединок» вышел уже четвертым или пятым изданием, к нам зашел К. И. Чуковский.

— С каких же это пор голуби стали зубастыми? — весело спросил он Александра Ивановича.

— Не понимаю… — недоуменно пожал плечами Куприн.

— Однако голубь ваш несет письмо госпожи Петерсон в зубах…

— Не может быть, — рассмеялся Александр Иванович.

— Вы нарочно, Корней Иванович, это придумали, — сказала я. — Давайте книгу, проверим.

Я принесла книгу, и оказалось, что Чуковский прав.

— Ведь вот бывает же такая ерунда, которую сам совершенно не замечаешь, — смеялся Александр Иванович. — Да и вообще, кроме вас, пожалуй, никто бы этого не заметил.

Третьей главой была прогулка Ромашова на вокзал (теперь глава вторая).

Относительно четвертой главы (у Николаевых), как сказано выше, Куприн колебался, не начать ли с нее «Поединок», но скоро отказался от этой мысли.

Посещение Назанского во всех вариантах приходилось на пятую главу. Когда Александр Иванович рассказывал мне эту главу, была она значительно короче, чем в повести.

У Куприна была привычка, когда он читал мне что-нибудь новое, им написанное, часто взглядывать на меня, чтобы по выражению лица судить о впечатлении. Во время чтения посреди монолога Назанского вдруг появилось нечто для меня совершенно неожиданное.

«Пройдет двести — триста лет, и жизнь на земле будет невообразимо прекрасна и изумительна. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, мечтать о ней.

— Вы говорите, через двести — триста лет жизнь на земле будет прекрасна, изумительна? Но нас тогда не будет, — вздохнул Ромашов».

Я была изумлена, и, видимо, на моем лице отразилось недоумение. Александр Иванович остановился.

— В чем дело, Маша? Что тебе не нравится?

— Да нет, мне все это нравится, но я не понимаю, почему в монолог Назанского ты вставил Чехова.

— Как Чехова? — вскрикнул он и побледнел.

— Но это же у тебя почти дословно из «Трех сестер». Разве ты не помнишь слова Вершинина?

— Что? Я… я, значит, взял это у Чехова?! У Чехова? — Он вскочил. — Тогда к черту весь «Поединок»… — И, стиснув зубы, разорвал рукопись на мелкие части и бросил в камин. Не говоря ни слова, Александр Иванович вышел из комнаты. Домой вернулся под утро.

В течение нескольких недель я без его ведома подбирала и склеивала папиросной бумагой мелкие клочки рукописи. Это была очень кропотливая работа, требовавшая большого внимания, и удалась мне она только потому, что я очень хорошо знала содержание глав. Черновиков у Куприна не было, он уничтожал их так же, как и все варианты своих вещей, чтобы больше они не попадались ему на глаза.

— Там все-таки было кое-что недурно написано, — как-то месяца через три сказал Александр Иванович, — пожалуй, можно было не уничтожать всю рукопись.

Тогда я принесла ему восстановленные мною шестьдесят страниц. Он был удивлен и обрадован. Однако к работе над «Поединком» вернулся только через полтора года. В течение этого перерыва он вел себя так, будто о своей повести забыл: вспоминать и говорить о ней он избегал.

В один из приездов Бунина в Петербург мы узнали от него, что в «Знании» проектируется беллетристический сборник, к которому привлекаются участники «Знания». Редактором Горький наметил сначала Л. Андреева, но тот сразу отказался. Тогда Горький поручил организацию и редактирование сборника Пятницкому.