Годы молодости - Мария Куприна-Иорданская

— Кто, кто?

— Но я же сказала тебе — кто.

— Нет, повтори еще раз последнюю фамилию.

— Мировой судья Ромашов. Ромашов, мировой судья. Понял наконец? — повторила я сердито.

Александр Иванович вскочил, отшвырнул пепельницу.

— Ромашов, Ромашов, — вполголоса произнес он несколько раз и, подойдя ко мне, взял за руки. — Маша, ангел мой, не сердись на меня. Я всегда волнуюсь и злюсь, как дурак, ревнивый дурак, когда тебя долго нет дома. Я же знаю, что я смешной. Конечно, Ромашов. Только Ромашов… Да, именно Ромашов. Какая ты умница, Машенька, что поехала к Соне. Могло же так случиться, что никогда не узнал бы о существовании Ромашова. А теперь «Поединок» ожил, он будет жить… Будет жить!!

Глава XX

Рассказы Куприна о жизни в полку. — Столкновение с околоточным.— Экзамены в Академию Генерального штаба. — Приказ генерала Драгомирова.

Хотя Куприн и нашел фамилию для главного героя — сел он за работу не сразу.

Рассказывая по вечерам эпизоды из повести, Александр Иванович попутно сообщал мне с большими подробностями о своей жизни в полку, потому что действие в повести развивалось в той последовательности, в какой протекала его полковая жизнь.

Подробно рассказал он мне о связи с женщиной, значительно старше его. Госпожа Петерсон (под этой фамилией она фигурирует в «Поединке») была женой капитана. Сошелся Куприн с ней только потому, что было принято молодым офицерам непременно «крутить» роман. Тот, кто старался этого избежать, нарушал общепринятые традиции, и над ним изощрялись в остроумии.

Третий год Куприн служил в Проскурове, когда на большом полковом балу в офицерском собрании познакомился с молодой девушкой. Как ее звали сейчас, не помню — Зиночка или Верочка, во всяком случае, не Шурочка, по повести — жена офицера Николаева.

Верочке недавно минуло 17 лет, у нее были каштановые, слегка вьющиеся волосы и большие синие глаза. Это был ее первый бал. В скромном белом платье, изящная и легкая, она выделялась среди обычных посетительниц балов, безвкусно и ярко одетых.

Верочка — сирота, жила у своей сестры, бывшей замужем за капитаном. Он был состоятельным человеком и неизвестно по каким причинам оказался в этом захолустном полку.

Было ясно, что он и его семья — люди другого общества.

— В это время, — рассказывал Александр Иванович, — я мнил себя поэтом и писал стихи. Это было гораздо легче, чем мучиться над повестью, которую я никак не мог осилить. С увлечением я наполнял разными «элегиями», «стансами» и даже «ноктюрнами» мои тетради. В эту тайну я никого не посвящал. Но к Верочке я с первого взгляда почувствовал доверие и, не признаваясь в своем авторстве, прочел несколько стихотворений. Она слушала меня с наивным восхищением, и это нас сразу сблизило. О том, чтобы бывать в доме ее родных, нечего было и думать.

Однако подпоручик «случайно» все чаще и чаще встречал Верочку[12] в городском саду, где она гуляла с детьми своей сестры. Скоро о частых встречах молодых людей было доведено до сведения капитана. Он пригласил к себе подпоручика и предложил ему объяснить свое поведение. Всегда державший себя корректно с младшими офицерами, капитан, выслушав Куприна, заговорил с ним не в начальническом, а в серьезном, дружеском тоне старшего товарища.

На какую карьеру мог рассчитывать не имевший ни влиятельных связей, ни состояния бедный подпоручик армейской пехоты, спрашивал он. В лучшем случае Куприна переведут в другой город, но разве там жить на офицерское жалованье — сорок восемь рублей в месяц — его семье будет легче, чем здесь?

— Как Верочкин опекун, — закончил разговор с Куприным капитан, — я дам свое согласие на брак с вами, если вы окончите Академию Генерального штаба и перед вами откроется военная карьера.

Куприн засел за учебники и с лихорадочным рвением начал готовиться к экзаменам в Академию.

— С мечтой стать поэтом я решил временно расстаться и даже выбросил почти все тетради с моими стихотворными упражнениями, оставив лишь немногие, особенно нравившиеся Верочке, — рассказывал Александр Иванович.

В следующем году, летом 1893 года, Куприн уехал из Проскурова в Петербург держать экзамены в Академию.

В Киеве на вокзале Куприн встретил товарищей по корпусу, они убедили его на два дня остановиться у них, чтобы вместе «пошататься» по городу.

На следующий день утром вся компания отправилась на берег Днепра, где какой-то остроумный предприниматель на причаленной к берегу старой барже оборудовал ресторан.

В надежде позавтракать офицеры заняли свободный столик у борта и потребовали меню. В это время к ним неожиданно подошел околоточный.

— Этот стол занят господином приставом. Прошу господ офицеров освободить места.

Между офицерами и полицейскими чинами, по словам Александра Ивановича, отношения всегда были натянутые. Знаться с полицией офицеры считали унизительным, и поэтому в Проскурове даже пристав не допускался в офицерское собрание.

— Нам освободить стол для пристава? — зашумели офицеры.

— Ступай, ищи ему другой!

Околоточный держал себя нагло, вызвал хозяина и запретил ему принимать заказ.

Тогда произошло нечто неожиданное. В воздухе мелькнули ноги околоточного, и туша его плюхнулась в воду за борт. Баржа стояла почти у самого берега на мелком месте, поэтому когда околоточный поднялся, то вода оказалась ему немного выше пояса. А весь он был в песке и тине.

Публика хохотала и аплодировала. Околоточный быстро выбрался на берег и, снова поднявшись на баржу, приступил к составлению протокола «об утопии полицейского чина при исполнении служебных обязанностей».

По воспоминаниям Ф. Д. Батюшкова{58} этот эпизод произошел якобы во время переезда на пароме, когда Куприн нанес оскорбление полицейскому приставу, пытавшемуся в его присутствии обидеть девушку. Для сентиментального Ф. Д. Батюшкова Куприн сочинил другой вариант. Он мог с такой же легкостью придумать и третий и четвертый. Был и такой: «Пригласив двух музыкантов из оркестра, скрипку и мандолину, мы уютно расположились неподалеку от пристани. Взошло солнце. Это раннее утро на Днепре было незабываемо прекрасным, — рассказывал Александр Иванович, — никогда больше потом не испытывал я такого глубокого чувства умиления и восторга, как тогда, когда освещенная первыми лучами солнца передо мной засверкала водная гладь Днепра. Томительные звуки скрипки и мандолины будили печаль, но она становилась легкой и радостной, когда я смотрел на пробуждавшуюся природу. Но вот непонятно зачем в этот ранний утренний час появился околоточный в сопровождении двух городовых. По всей вероятности, они возвращались после неприятного обхода трущоб. Наша группа привлекла их внимание».