Золото Арктики - Николай Владимирович Зайцев

Василю только и оставалось, что успокаивать себя и надеяться на то, что потерпевшие дочь с отцом мимо их станицы проедут.

«Дай Бог, чтобы дед не узнал! – единственная мысль, которая вселяла сейчас в него страх. – Начнет за честь казачью балакать да выдерет, места живого не оставит».

Вспомнилась Василю история с другой хохлушкой. Тогда на майдане отхватил он батогов сполна. И ведь слово давал, что не вляпается в очередную историю. Перед станичниками давал. А тут вона как. Еще хуже вышло. Нет, молчать будет до последнего. А там, глядишь, через седьмицу снова в Катеринодар, и поминай как звали.

Послышался скрип открываемой двери. Василь мгновенно повернулся на бок, к стене, закрыл глаза, притворяясь спящим.

Послышались шаркающие шаги деда. Старик кашлянул, негромко позвал:

– Васыль! Спишь?

Внук постарался как можно медленнее и громче дышать. Мол, пусть дед думает, что крепко сплю. Но дед Трохим не был бы опытным пластуном, ходившим много раз в разведку во вражеские тылы, знавшим каждый звук, издаваемый птицей или зверем, если бы поверил в то, что внук спит. Его, старого вояку, на мякине провести было никак невозможно.

– Там люди какие-то в станице. Не нашенские. Иногородние, – схитрил дед, произнеся это негромким голосом, как бы между прочим.

Василь мгновенно сел на топчане, скривился от боли. Гузня горела от ударов батога.

– Какие люди? Не девка с дядькой на волах? – Василь с перепугу сразу и не осознал, что дед ловко поймал его в словесный вентирь. Теперь отнекиваться было поздно.

– Вот и ладненько, драголюбчик, – довольный своей уловкой, крякнул дед Трохим. – Теперича не торопясь и по порядку. Что за девка, дядька? Откуда у тебя, унучок, пятно юшки на черкеске? И не юли! Перед дедом родным ответ держать будешь!

Для верности дед положил свою ладонь на предплечье внука и крепко свел свои цепкие пальцы. Василь поморщился: «Хоть и старый, но силы еще на двоих хватит!»

– Больно? – с иронией в голосе спросил дед. – Терпи, казак!

И тут же посерьезнел старик, в глазах молнии блеснули. Знал, что у внука характер взбалмошный. Да еще и целый год от дома был оторван. Что угодно могло в башку залететь.

– Как на духу чтоб! – погрозил дед увесистым кулаком перед носом внука.

Василь вздохнул, виновато посмотрел на деда. Делать нечего. Грех, сколь ни скрывай, все одно наружу выйдет. Рассказал Василь деду, как встретил хохлов с повозкой, как согласились они за небольшую плату – кисет тютюна и платок расписной – Василя подбросить, куда скажет, как остановились на привал, как кровь взыграла в молодом казачьем теле, как, убедившись, что хохол жив, ушел плавнями, а далее в степь, как добрался до курганов и пересидел до зари за станицей и лишь с первыми петухами добрался до родной хаты. Все рассказал. Скрывать было незачем, да и себе дороже.

Дед, пока внук рассказывал все это, сидел, склонив голову, мрачнее тучи, сжимая до боли в кулаке костяшки пальцев. Когда закончил Василь, поднялся резко и хотел было внука за чубатую голову схватить, но лишь блеснули молнии из старческих глаз. Топнул ногой в ярости, но, взглянув на образа святые, начал осенять себя крестным знамением истово. Василь сидел на краю топчана, потупив взгляд в пол, готовый принять от деда любое наказание.

– Как паршивого цуцэняку бы за чуб и в куль, – стараясь не переходить на крик, сказал дед. – Бисова душа! Поганэць! Мало тебе было, когда связался с той девкой?! Так ты теперь не только себя, но и всю станицу позором покрыть хочешь?!

Василь знал, что сейчас ничего в ответ говорить не стоит. Еще больше этим раззадорит деда. И впрямь хватит горбыль и отходит так, что живого места не останется.

Видно было, что старик сдерживался, стараясь терпением не выпускать злость на проступок внука на волю, чтобы злость эта не переросла в ярость.

– А не сегодня – завтра меня Господь призовет! Встренусь в станице небесной с батьками твоими. Шо им скажу?! Кого воспитал?! – негодовал дед, делая над собой усилие несколько смягчить тон. – Мужика лапотника, инстинкты держать не могущего, или же казака, каким батя твой был?! Спроси любого в станице, и не только в нашей, за деда Трохима! Дурного никто ничего не скажет, потому как не водится за мной подобного! Убивал, да. Но то басурманина, за други своя и веру нашу! Но чтобы девку снасильничать? Тьфу! Шо та псина шелудивая. На войне, как бы то ни было, даже басурманских девок не портили, а уважение к ним имели. Недаром говорят: относись к чужой женщине так, как хотел бы, чтобы относились к твоей дочери, жене, матери. А ты шо натворил, бисово отродье?!

– Да ладно, дед, – наконец-то произнес Василь тихим голосом. – Сама она зачем глазки строила. Я и подумал, что…

– «Подумал» он! – резко перебил внука дед Трохим. – Каким местом думал?!

Василь хотел еще что-то вставить, но старик резко отмахнулся, давая понять, что ничего слушать не хочет. Ходил из угла в угол, почесывая временами лоб. Наконец остановился посреди комнаты.

– Собирайся, – бросил хлестко внуку.

Тот недоуменно посмотрел на деда.

– Я что, не ясно сказал? Одевайся! Ичиги начисть сначала, герой! К атаману станичному пойдем.

Василь подался назад, хотел было сказать, мол, не пойду, но дед очередной раз повторять не стал, схватил цепкой рукой за шиворот и толкнул со всей силы внука. Тот еле удержался, чтобы не растянуться на полу. Почти бегом выскочил из большой хаты в малую.

– Ичиги чтоб блестели! – крикнул вдогонку дед.

Василь покорно схватил ичиги, ветошь и вышел во двор. Уважать старших, особенно стариков, несмотря ни на что, – закон. Так было среди казаков и так есть. Пока чистил и натирал до блеска ичиги, в голове, словно в пчелином улье, бродили мысли: «Если к атаману, значит, будет суд, а там и наказание вынесут. Бежать – еще больший позор. Тогда уже в станицу не вернуться никогда. С училища попрут. Да и на деда пятно ляжет. И куда бежать? Остается одно: терпеливо все вынести».

– Готов?! – из приоткрытой двери показалась голова деда Трохима.

– Сейчас, только черкеску надену, – невнятно промычал Василь. Ичиги, смазанные бараньим салом, блестели, как новые.

– Живо! – распорядился дед. Он будто снова вернулся в свои молодые годы. Куда подевалась старческая сутулость и блеклый взгляд прозрачных глаз? Затянутая, отливающим серебром, кавказским поясом, «до нельзя», черкеска сидела на старике как влитая. Папаха, вопреки сложившейся привычке, не висела над глазами, а была лихо заломлена набок. Ичиги, как и у