Бобовые сласти - Дориан Сукэгава

Согласно японским хроникам, проказа была занесена в Японию с юга (скорее всего, из Кореи) в середине ХV столетия. Не стоит и говорить, на тот момент болезнь была признана неизлечимой и заразной. Заболевших лепрой стали изгонять из деревень и городов, помещая их в специальные резервации. А одна из самых популярных в те времена буддийских сект, «Нитирэн», даже создала отдельную сутру, гласившую: «Тех, кто не почитает заветы „Нитирэна“ в этой жизни, настигнет проказа в жизни следующей».

В течение недолгого периода, когда католическим священникам дозволялось проповедовать христианство (1549–1611), для ухода за прокаженными и хоть каких-то попыток их исцеления строились специальные лечебницы. Но с приходом к власти династии сёгунов Токугава христиан стали приговаривать к смертной казни, и подобная практика прекратилась.

В эпоху Мэйдзи (1868–1912) власть перешла к демократическому правительству, и Япония впервые за много веков наконец-то открыла двери для иностранцев. Первый лепрозорий в Японии был создан в г. Кояма в 1886 году по инициативе французского миссионера, отца Тестевида, после того как тот встретил прокаженную, скрывавшуюся от людей на сельской мельнице (это заведение открыто как пансионат до сих пор). Его примеру вскоре последовали англичане — монахиня Кейт Янгмен в Токио и мисс Ханна Ридделл в Кумамото. А в 1875 году уже японские врачи, отец и сын, Масафу́ми и Масана́о Гото́, основали первую больницу, в которой стали применять для лечения лепры особую банную терапию (бальнеотерапию) с применением минеральных вод и целебных грязей на гейзерных источниках. Разработки японских врачей вдохновляли англичан, и они довольно долго спонсировали новые методы лечения, пока не началась Русско-японская война. Финансирование этих лепрозориев прекратилось, а Япония стала стремительно милитаризироваться. Жесткая кампания по выявлению прокаженных в армии перекинулась на все японское общество, и уже в 1907 году был принят закон о принудительной изоляции прокаженных. Дальнейшая эскалация японских экспансий в Корею и Китай привела к тому, что в 1930 году 157 пациентов лепрозория в Кумамото были арестованы. Почти все документы о том инциденте были уничтожены, и на сегодня достоверно известно лишь то, что бо́льшую часть из них подвергли принудительной стерилизации, а некоторых и смертной казни. В 1931 году закон о принудительной изоляции был ужесточен под лозунгом «очистим наши префектуры от проказы».

В 1945 году до 40 % пациентов японских лепрозориев скончалось от голода, не имея возможности выйти за пределы своей «спасительной тюрьмы».

В 1953 году, несмотря на тотальный протест всех больных и голодовки протеста в целом ряде лечебниц, был принят «новый закон» о принудительной изоляции прокаженных, который фактически ничем не отличался от прежнего. Протестующие против этого закона или самовольно сбежавшие из-под надзора пациенты могли быть посажены на срок до 30 суток в карцер с особо жесткими условиями содержания. Сколько из них скончалось в таких условиях, японская история умалчивает.

И хотя уже к 1960 году практически все прокаженные в 15 японских лепрозориях были исцелены, сам этот варварский «закон» просуществовал вплоть до 1996 года, когда был признан антиконституционным и наконец отменен.

Крупнейшим из этих 15 лепрозориев являлась столичная лечебница «Дзэнсёэн» (全生園 — «Сад всех рожденных»), учрежденная еще в начале XX века в городке Хигаси-Мураяма, на самой глухой окраине Токийской метрополии. Это заведение и выступило прототипом пансионата «Тэнсен» (天生園 — «Сад рожденных под Небесами») в «Бобовых сластях» Дориана Сукэгавы. Именно здесь, в «Дзэнсёэне», сегодня создан Национальный музей болезни Хансена, чья страница в интернете (www.nhdm.jp) автоматически переводится на все основные языки мира. Здесь перед входом стоит бронзовый памятник двум пилигримам — матери с дочерью, изгнанным из родной деревни и обреченным на вечные скитания своими же соплеменниками.

И наконец, третья неожиданность, с которой встретилась японская публика, читая «Бобовые сласти», — это поэтическая виртуозность, с которой Дориан Сукэгава «обернул» жесткую документальную хронику национальной трагедии в полноценное художественное произведение.

И в самом деле — лишь закрывая последнюю страницу книги, мы вдруг замечаем: да ведь автор умудрился обойтись даже без пресловутой любовной линии! А вместо, казалось бы, вполне уместных яростных слов и горестных обвинений предложил нам… воздушную элегию в прощально-сакуровых тонах.

Кто знает, возможно, именно в такой форме эта история проникнет в души и наших читателей гораздо глубже — и останется в нашей памяти куда дольше гневных тирад, яростных приговоров и жажды запоздалого возмездия?

Дай-то бог.