Пионерская Лолита (повести и рассказы) - Борис Носик

Поминутно пряча руки для согрева в карманы, Гоч размышлял, чем объясняется этот настороженный холод: боязнью продешевить и передать лишнего, заботой о собственном спокойствии, врожденной бесчувственностью или традициями свободы…

Примерно на седьмой или восьмой день их французского турне (выставка в это время была в Дижоне) перед стендом уйгурской литературы остановился какой-то человек, отчасти похожий на располневшего Невпруса, отчасти на главного похоронщика из Союза писателей и вообще, по частям, — на очень многих людей, которых Гочу приходилось видеть в Москве и ее окрестностях. Он даже одет был почти по-московски — в кожаную куртку и джинсы, так что Гоч совершенно не удивился, когда человек заговорил с ним по-русски без всякого иностранного акцента.

— Да, старичок, Азия тут у вас очень средняя, и литературка у них, наверно, швах, языком не владею. А вот шашлыки там когда-то были приличные, здесь таких нет. Бормочут — «брошет», «брошет», а вот прожарить как следует, до углей, не могут, да что там — замочить с ночи в маринаде и то не догадаются, ведь, казалось бы, культурная нация, а не могут. Ты что же при выставке маешься?

— Я не маюсь, — сказал Гоч. — Я просто греюсь у радиатора. Когда я согреюсь, пойду гулять по городу, тут у них есть три-четыре очень красивых церкви.

— Да, это они умеют, капиталисты, церкви хорошие, но, честно тебе скажу, надоели — больше не смотрю. Если б я, конечно, как ты, на экскурсию приехал, другое дело, а так чего я буду на них смотреть, куда они денутся, пятьсот лет до меня стояли, еще постоят. А вот кафе, тут у них с этим культурно, можем пойти посидеть, если хочешь, конечно… Да ты можешь не пить… — Человек, похожий на москвича, отчаянно замахал руками. — Тут никто толком не пьет. Можно просто пива взять. Можно пиво пополам с водой, панаше по-ихнему называется. А можно — воду с сиропом, во гадость, а цена та же, так что уж лучше вино или кофе. Можно у арабов зеленый чай попить, как у вас в Азии, но только не советую, стакашек маленький, как рюмашка, а сахару наложат, чистый сироп… И мяты до рвоты…

Так, мирно беседуя (собственно, Гочу вставить ничего не удавалось, так как человек, похожий на москвича, говорил без умолку, явно радуясь раскованности своей русской речи), они вышли из зала выставки, прошли по коридору перед знаменами пятнадцати окончательно равных и еще других, более или менее равных республик (если б Гоч знал, что это его последний проход перед почетным строем, он бы взял на караул, но он еще не знал, просто не догадывался об этом) и вышли на уютную дижонскую улицу.

Потом они долго беседовали в кафе, проникаясь все большей симпатией друг к другу. Москвича звали Юра, Георгий, точнее, Жора, по-здешнему даже Жорж, и он был, собственно, не москвич, а харьковчанин, но часто бывал по делам снабжения, а поздней БРИЗа в Москве, Можайске, а также в других городах Союза, где имел друзей. Естественно, что его, человека, злою судьбой эмигранта хотя и добровольно, а все же отторгнутого от родины, интересовала жизнь прежних его друзей — как они там себя чувствуют и как там теперь стало жить — лучше или хуже, чем жилось десять лет назад, при Брежневе, когда ему, Жоре, жилось в общем-то хорошо, хотя, конечно, не хватало того-сего, пятого-десятого, в частности, например, свободы мнения, вот такие дела, старичок…

Гоч, к сожалению, не был знаком с друзьями Жоржа, а Жорж не знал ни Невпруса, ни Полвана, ни Шуры, хотя одного общего знакомого они в конце концов все же нащупали, и оба обрадовались безмерно. Это был диспетчер чего-то.

— Вот такой был мужик! — Жора радостно хлопнул Гоча по груди. — Он меня обдурил еще так! Вокруг пальца обвел. А меня, это всякий тебе скажет, обдурить было не так легко. Но это ж был туз! Где он теперь, кстати?

— Где-то на химии, — печально сказал Гоч. — Но какой-то Рыжий выслал ему недавно тыщу рублей, так что теперь он должен будет освободиться и скоро появится в Москве.

— Ну, Рыжий! Это зам, что ли? Ты высоко хватил, парень, по таким верхам я не ходил, врать не буду. Тут, увидишь, здешняя шушера любит лапшу вешать на уши, я, мол, в Москве раньше министр был, журналист, мол, туда-сюда, с самим Маршаком вась-вась, Володю знал Высоцкого в пьяном виде, а я нет, этого не скажу… Хотя, конечно, могу загнуть иной раз что-нибудь, но тебе нет, тебе не стану, чтоб мне сгнить. Вот тебе моя рука…

Гоч пожал Жорину руку и сказал:

— Ну а как здесь вообще? Что тут делать страннику?

— Ого! — сказал Жора. — Страннику здесь в самый раз. В любую сторону хиляй — безгранично. Вот сейчас ты, скажем, в Дижоне, а чуть ниже у них Марсель. Помнишь? Где девочки танцуют голые, где дамы в соболях… Там Средиземное море, Греция, Корсика, Сицилия, Африка, сам еще не был, но собираюсь. Мои дела еще, видишь, на ножки не встали — десять лет мало для этого, да я еще в Израиле шесть лет потерял, такая жалость, жальче, чем тридцать два в Харькове. Однако собираюсь везде побывать со временем. А тут чуть в сторону дашь — уже Швейцария. В обратную сторону кинь — Испания, тут до нее, как от Москвы до Риги, а то и меньше. Вот так, старик. А ты что, старик, ты дернуть еще не надумал?

— Что значит «дернуть»? — надменно сказал Гоч. — Я просто не решил еще, куда мне раньше поехать. Я вовсе не считаю себя пожизненно связанным со стендом уйгуро-урметанской литературы…

— Ну, ты даешь! — Жорж восхищенно крякнул. — А может, ты уже и сейчас на воле? А? Скажи! Или у тебя там еще вещички ценные в отеле?

— Ценных вещей не бывает вообще, — сказал Гоч поучительно. — Это просто несовместимые понятия. Культурные ценности для меня невещественны. Конечно, я мог бы вернуться в отель. Но могу… Так… У меня тут есть одна знакомая француженка. Хотя признаться тебе, друг, она меня разочаровала как человек и как женщина.

— Ну, ты даешь! Уже француженку завел! — Жора покачал головой и заказал водку. — Хотя наши ребята, они тут вообще шустрят. Но тоже, я тебе скажу, чаще всего без толку. Ты вот что, слушай сюда — у меня есть друг в Дижоне, негр из Африки, если ты, конечно, не брезгуешь…

— Не понимаю, чем тут можно…

— Тогда лады, а то русские, они ведь всякие бывают, такие расисты… Сам-то я, знаешь, привык, я еще в Харькове в институте имел дело, хорошие ребята, я им икру доставал, и ум у них деловой, ничего не скажешь… Так вот мы можем прямым ходом к нему, я у него сегодня ночую, там ребята отличные, все из Уганды… А завтра мы в Париж едем, дак там один наш художник есть из Харькова, тоже, как ты, слинял, прямо попадешь, можно сказать, в самое гнездо творчества, а дальше — куда хочешь. Идет? За встречу и за новую жизнь!

Когда они вышли из кафе, Гоч, чувствуя легкое опьянение, спросил, тронув своего собеседника за плечо:

— А ты все-таки полагаешь, Георгий, что тут действительно есть какая-то другая жизнь?

— Чего там! — Жора простодушно махнул рукой. — Жизнь везде такая же. Называется все, конечно, по-разному, опять же тут мотает из стороны в сторону, как тряпку…

— Что ж, — сказал Гоч. — Это уже нечто. Я думаю, мой друг Невпрус не стал бы за меня беспокоиться, если бы выслушал твой прекрасный рассказ.

— Невпрус? Невпрус? — Жора стал мучительно припоминать, не встречался ли он где-нибудь с Невпрусом. — Был такой вроде в Латвии по снабжению печами. То ли в Каунасе. По снабжению кабелем. Вспомнил — литовец! Да?

— Нет, нет, — сказал Гоч. — Он просто не вполне русский. И это обрекает его почему-то на вечное беспокойство.

Жориного черного друга звали Бутуна. Черных друзей Бутуны тоже как-то так. Существенней было, что у них была только одна комната на всех, да еще вдобавок крошечная кухонька, где ни один из этих длинноногих ребят не смог бы улечься.

— Спим тут вповалку, — жизнерадостно сказал Жора, ища, где бы ему повесить повыше свой костюм-тройку. Однако, к чести этого пристанища, надо сказать, что в комнатке было тепло. Хотя воздух, признать честно, был весьма спертый. За ужином они наелись досыта, и это тоже было непривычно. Была у них какая-то африканская каша, потом какие-то то ли фрукты, то ли овощи, и еще длиннющий французский батон, который назывался изысканно-искусствоведчески: «багет». Вообще, все тут имело свое французское или африканское название, в том числе и друзья Батуны, но Гоч решил, что он не будет сразу забивать свою память большим количеством новых слов. Естественно, что в чужой жизни все будет называться по-другому, непонятно, но он ведь больше не турист, и для него это все не милая экзотика, а простое жизненное неудобство. Жора объяснил Гочу, что двое из этих черных ребят не имеют никакого права на проживание во Франции, даже визы у них нет, так что их в любой момент могут сграбастать и выслать. У самого Жоры документ был, но только липовый.

— Мне-то чего, — сказал Жора жизнерадостно. — У меня еще фээргэшная есть липовая ксива, так что я перебьюсь. А вот им… Их, черных ребят, и шмонают чаще. Я вон оделся прилично и — прохожу без задержки. А у них кожа. Из кожи вон не полезешь, верно? Потом, тут вообще провинция. Завтра в Париж поедем, Париж — деревня большая, как Москва, авось перебьются…