Москва Нуар. Город исковерканных утопий - Наталья Смирнова

МОСКВА НУАР.

Город исковерканных утопий

Предисловие составителей

Когда мы только начинали собирать эту антологию, нас неотступно преследовала мысль, что «нуар» — это не столько про сверкающую салонами «Бентли» и стразами длинноногих блондинок Москву, сколько про Санкт-Петербург, бывшую столицу империи, нуар-атмосферу которого так точно воссоздали еще Достоевский и Гоголь, навсегда закрепив за Петербургом звание столицы «нуара». Но чем дальше углублялись мы вместе с авторами этого сборника в леденящие душу дебри Москвы, тем ярче восставала она перед нами во всей своей мрачной и мистической безысходности. Москва — при бросающемся в глаза внешнем лоске — в первую очередь, город несбывшихся мечтаний, город недовоплощенной утопии, а в зазор между мечтой и реальностью какая только нечисть не пролезет.

«Реально город состоит из осколков совершенно несоизмеримых сред», в своих колонках все время отмечает Григорий Ревзин, один из ведущих журналистов, пишущих сегодня о Москве. Несоизмеримость вообще — слово, как нельзя лучше описывающее ощущение от Москвы. Абсолютная бесстильность, огромные пространства, то тут, то там утыканные зданиями, между которыми пропасть в четыре века: к деревянному домику вдруг примыкает конструкция из стали, — все это результат длительного (более 850 лет) стихийного формирования. Обозначенная в 1147 году как малое поселение на огромной карте России, Москва прошла нелегкий путь до того монстра, коим является сейчас: периоды небывалого расцвета сменялись почти полувековым забвением.

Оставаясь центром огромного государства на протяжении почти всей своей истории, Москва притягивала людей самого разного сорта. В Москву ехали искать лучшей жизни: работать, в основном, — но и просить милостыню, подбирать объедки со стола лихих купчиков, воровать и грабить. Концентрация капитала позволяла разрушать и перестраивать до бесконечности, новые здания строились буквально на фундаментах старых. Еще до революции многократно разрушенные и воссозданные здания создавали благоприятную среду для всякого рода криминальных и полукриминальных элементов. После же революции 1917 года идеология разрушение не просто поощряла, но призывала к нему. Слова большевистского гимна надолго определили общественный менталитет: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим: кто был ничем, тот станет всем». Возвращаясь к мысли о недовоплощенной утопии: разрушено было многое, а новый мир так и остался иллюзией. Тех, кто был ничем, поселили в «коммунальных квартирах», выселив из особняков и просторных квартир их бывших обитателей, в такие квартиры заселили десятки семей, которым предстояло налаживать новый советский коммунальный быт. (Подобного «уплотнения» счастливо удалось избежать профессору Преображенскому, герою романа Михаила Булгакова «Собачье сердце». По сюжету романа, действие которого происходит в послереволюционной Москве, профессор пересаживает псу человеческий гипофиз — в надежде, что это превратит животное в человека. Получившийся из этого эксперимента получеловек незамедлительно присоединяется к «красным» деятелям. Опыт не удается. По мнению Булгакова, тот, кто был «ничем», «всем» стать не может.) Такая форма проживания существовала в Москве до самого недавнего времени, и с точки зрения нормального западного человека придумать что-либо более подавляющее просто невозможно: жить на виду во всех своих мелких подробностях, как в тюрьме, как в больнице. В своем творчестве образы коммунальных квартир и ее обитателей многократно использует знаменитый русско-американский художник Илья Кабаков.

Довольно наглядным символом того, как «строилась» Москва, может служить история храма Христа Спасителя: Кафедральный собор был воздвигнут в конце XIX века на месте разобранного для этих целей женского монастыря, взорван в 1931 году по приказу Сталина для строительства на его месте Дворца Советов. Дворец Советов построен так и не был (то ли по техническим, то ли по идеологическим причинам), и на месте храма к 1960 г. вырыт огромный открытый бассейн «Москва», просуществовавший до 90-х годов, когда на месте бассейна вновь начали воссоздавать храм Христа Спасителя, символ «новой России». «Был храм, потом — хлам, а теперь — срам», так говорили о бассейне. Ну что ж, теперь там снова храм, но надолго ли.

Чем больше думаешь о Москве, тем больше она предстает как огромный трансформер, где все чудесно меняет свой лик как по мановению волшебной палочки. Вот, например, Чистые пруды (место действия рассказа Владимира Тучкова), ныне почти самый центр Москвы, в XVII–XIX веках были окраиной и назывались строго наоборот — «Погаными прудами» (если попросту, то «Грязными»). Налог на ввоз в Москву живого скота был значительно выше налога на ввоз мяса, поэтому скот забивали перед въездом в город — а внутренности скидывали в те самые пруды. Можно только догадываться, как они выглядели — до тех пор, пока некоему князю не пришло в голову повелеть наконец-то очистить этот источник зловония, и вуаля: отныне пруды Чистые, бульвар, примыкающий к ним, — Чистопрудный. Таких историй великое множество. Москва меняется с быстротой кинематографа, пытаясь преодолеть грязь, нищету, отчаяние, безысходность, зло, но без конца возвращаясь на исходные позиции.

Литературной традиции «нуара» в России вообще, а в Москве особенно, как таковой не существует. Почему? Возможно, из-за существовавшей цензуры — даже в царской России, не говоря уже о советском времени. Писатель, журналист, великий бытописатель Москвы Владимир Гиляровский, живший и творивший в конце XIX — начале XX века, в 1887 году подготовил сборник рассказов и очерков о самых мрачных местах Москвы и их обитателях «Трущобные люди». Однако книге не суждено было увидеть свет: цензурным комитетом книга была запрещена, и листы были сожжены. Как выразился помощник начальника главного управления в ответ на прошение Гиляровского о допуске книги к печати: «Из ваших хлопот ничего не выйдет… Сплошной мрак, ни одного проблеска, никакого оправдания, только обвинение существующего порядка. Такую правду писать нельзя». После этого случая писать «без проблеска и оправдания» нельзя было еще лет сто, и даже лауреату Государственной премии, одной из ныне живущих классиков Людмиле Петрушевской (одно из направлений творчества которой вполне можно отнести к жанру «нуар») долгое время приходилось писать в стол пьесы и рассказы о «теневых сторонах жизни».

Говоря о литературных истоках московского нуара, невозможно не упомянуть роман братьев Вайнеров «Эра милосердия» — о послевоенной (1945 год) борьбе милиции с «расплодившейся мразью». Опытный оперативник Глеб Жеглов и фронтовик, но новичок в розыскном деле Владимир Шарапов — противостоят зловещей «Черной кошке». Книга стала знаменитой благодаря тому, что по ней был снят многосерийный телевизионный фильм «Место встречи изменить нельзя», многие москвичи знают его буквально наизусть.

Атмосфера, наиболее близкая к атмосфере «нуара» воссоздана в произведениях, посвященных Сталинской эпохе (таких как «Московская сага» Василия Аксенова, «В круге первом» Александра Солженицына): «воронки», увозящие в ночи «врагов народа», которые уже не вернутся домой, ибо будут расстреляны без суда и следствия, застенки, предательства, страх, самоубийства, «Дом на набережной» как символ сталинского нуара. Эта «сталинская» тема призраком прошлого неизбежно поднимается и в нашей антологии — в рассказах Сергея Кузнецова и Дмитрия Косырева.

Настоящий «нуар» — это не только центральные районы Москвы, пропитанные той самой атмосферой многократного разрушения и иных призраков (Чистые пруды и Замоскворечье, ставшие местом действия рассказов Владимира Тучкова и Глеба Шульпякова), но и спальные районы, где — вопреки так и не воплотившимся мечтаниям о просторных улицах, светлых домах и зеленых насаждениях — до сих пор царит бедность на грани нищеты, типовые квартиры с неуютным электрическим светом и плохой звукоизоляцией ежеминутно внушают их обитателям, что «выхода нет». Это Перово в рассказе Максима Максимова, у Андрея Хуснутдинова — Бабушкинская (место, где был убит Пол Хлебников, главный редактор русской редакции журнала «Форбс»). В лесопарках в черте города орудуют маньяки, а в самом большом из них — национальном парке «Лосиный Остров» — имеется клочок земли в 1 квадратный километр, не охраняемый, по странному стечению обстоятельств, ни одной милицейской частью. Именно там устраиваются бандитские «разборки», именно туда свозят трупы, именно там происходят драматические события рассказа Александра Анучкина «Поляна тысячи трупов». Конечно, «нуар» — это и вокзалы, места средоточия людей, утративших надежду, где легко стать окончательно безымянным, затеряться в толпе (главную роль исполняют вокзалы в рассказах Анны Старобинец и Алексея Евдокимова). Что и говорить, похоже, что почти любое место в Москве так и жаждет стать местом действия мрачной детективной истории.