Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

был снегоочистительный поезд. Касатонов – по инструкции – давал вызов, и тут же отзывался четкий голос:

– Контрольный слушает. Прием.

А тут – вроде есть контакт, пошла связь, а никто ничего не говорит.

– Это четыре-три-шесть-семь, прием, – твердит свое Касатонов.

А там, на другом конце, будто дети играются: сняли трубку телефонную и дышат в нее. Вроде кто-то ходит, сопит, курит или вздыхает тяжело, нерадостно.

Не поверил Касатонов, что такая безалаберность возможна. Решил, что сбой, связисты напортачили, и нет на самом деле соединения с контрольным пунктом. Пробежал глазами по жестяночке с инструкцией: если отсутствует связь с контрольным пунктом, обязан подать сигнал тревоги. Сорвал гербовую свинцовую пломбу с красной клавиши, надавил от души.

Тренькнуло, бренькнуло, и сорвалось.

А в наушниках звук такой гадкий, будто дует кто-то нарочно на горлышко бутылки.

– Бу-у-у…

Касатонов еще раз: треньк, бреньк, щелк.

А в наушниках опять:

– Бу-у-у…

Третий раз: трень, брень.

– Бу-у-у…

Он орет:

– Здесь четыре-три-шесть-семь, ответьте!

А оттуда:

– Бу-у-у!

И осознает вдруг Касатонов, что во многих тысячах будок и кабинок, рубок и отсеков, кабин, шифровальных постов, кабинетов, бункеров орут сейчас в микрофоны испуганные служивые люди, ноль первые и ноль вторые, шестьсот девятые и восемь дробь седьмые, секретные и сверхсекретные, пытаются докричаться наверх. А в ответ им монотонное, страшное:

– Бу-у-у…

Вылетел из будки Касатонов. Тишь.

Вдали залитые светом горы, ломаные их линии, кривые зубцы, зубцы, зубцы.

И вроде как где-то вдали подпевает пространство эфиру, развлекается, гудит ветром в камнях:

– Бу-у-у…

О, как хотелось ему убить, расстрелять это Бу-у-у, растерзать его разрывами снарядов, располосовать скороговорками пулеметных очередей! Схватил он карабин, стреляет в воздух:

– Дах! Дах! Дах!

А из степи стелется, бубнит:

– Бу-у-у…

Он бросил карабин, взял свой молоточек, настроился, выстучал по рельсу мелодию, код заветный.

И ничего. Молчит Железная Дорога. Будто умерла.

Отшвырнул молоточек Касатонов. Бросился в будке на постель, укрылся бушлатом, уши заткнул ватой из аптечки, лишь бы не слышать:

– Бу-у-у…

Лишь на четвертый день Бу-у-у пропало из эфира. Вернулись голоса начальства. Но прежней власти в них уже не было.

А потом и служба их вроде как гражданскому ведомству отошла. А он служил: в погонах несуществующей страны, с ее военным билетом, с ее пулями в карабине. И чуял Касатонов, что может с поста уйти и ничего ему за это не будет. Многие ушли; не зря же рельсы молчат, не отзываются молоточку.

Но куда ж идти? Что у него есть, кроме будки, кроме инструкции на стальной пластинке?

И верил Касатонов, что однажды – не завтра, не через месяц, а может быть, через год, два, – загорится на мертвом пульте зеленая клавиша вызова, и молодой, твердый голос скажет:

– Четыре-три-шесть-семь, как слышите меня? Прием!

– Слышу вас хорошо, контрольный пункт, прием, – ответит Касатонов, оправляя гимнастерку.

– Проверить стрелку, четыре-три-шесть-семь, – прикажет контрольный. – Готовность двенадцать часов. Завтра через вас проследуют литерные эшелоны.

– Есть проверить стрелку, – отрапортует Касатонов.

Он трижды все отрегулирует, смажет. А наутро – соединит боковой путь с магистралью. И пойдут эшелоны, возвратится армия, и веселые солдаты под красными знаменами изловят Бу-у-у, загонят в горы и убьют во тьме ущелий.

Днями Касатонов охотился, ставил силки в степи. А вечерами, в холодеющих сумерках, курил степные толченые травы и смотрел на дальний город у подножия гор.

Там говорили на чужом языке, родственном языку горных рек, лавин и обвалов. Даже псы там лаяли иначе, чем на родине Касатонова.

Когда-то, давным-давно, еще сопливым мальчишкой, солдатиком железнодорожного конвоя, Касатонов вез тамошних жителей в жаркие пустыни, из гор – туда, где нет ничего выше верблюда. Сотни эшелонов шли на восток, оставляя на полустанках умерших. Черным дымом из паровозных топок застилало пути. И чувствовал Касатонов, что это – на веки вечные, не будет возврата. А потому велик и грозен обыденный труд конвойный. Не разномастные арестанты с бору по сосенке, целый народ им подвластен, от мала до велика.

А вот же непорядок – вернулись. Снова пьют воду своих рек, дышат воздухом своих гор, хотя должны были сгинуть в песках.

Прежде, пока высшая власть была в силе, не позволял себе Касатонов задаваться вопросом: а почему вернулись-то? Кто разрешил? А теперь стал задумываться: как же так? По какому праву? Не с этого ли разруха началась? Не оттуда ли, с гор за городом, с чужих и непокорных гор, явился этот чертов звук:

– Бу-у-у…

Касатонов ожидал, что клавиша вызова загорится весной, когда стаивают снега. Он помнил, как его учили: зимой война засыпает, войска закапываются в блиндажи, застывают смазки оружия. А весной открываются дороги, и генералы раскладывают на столах свежие карты.

А клавиша загорелась в последние дни ноября, в бесснежье, когда беззащитна пред охотником всякая полевая тварь, перенявшая уже зимний, светлый окрас.

Касатонов внес в будку беляка, матерый попался зайчище. А пульт звонит, зуммерит, дин-дон. Первая мысль была: сбоит аппаратура, глюк, замыкание.

А зеленая клавиша – горит.

Касатонов связь включил осторожно, опасаясь, что услышит опять это гибельное “Бу-у-у…”, а оттуда голос громкий:

– Четыре-три-шесть-семь, ответьте!

И никакого Бу-у-у. Только еще командные голоса слышны, вызывают диспетчеры другие посты.

Касатонов только и выговорил, едва номер свой не спутав:

– Здесь четыре-три-шесть-семь, прием!

А из динамика рявкнуло:

– Боевая готовность! Четыре-три-шесть-семь, пароль АПАТИТ, повторяю, пароль АПАТИТ! Как поняли меня, прием?

– АПАТИТ подтверждаю, прием, – сглотнув, твердо ответил Касатонов.

Динамик отключился.

В инструкции Касатонова были пароли БЕРЕЗА, ФАКЕЛ, КОРИДОР, КОРДОН. Никакого АПАТИТА. Он даже не знал, что это такое, апатит. Аппетит, может быть? Не расслышал от волнения?

Он мог бы честно ответить, что он не знает никакого Апатита-Аппетита. Его не уведомили. Ему не обновили кодовые таблицы. Но вдруг диспетчер бы отключил его? Пустил поезда через другую стрелку?

– Боевая готовность, – говорил он сам себе, простукивая, смазывая стрелку, – боевая готовность! Боевая готовность!

Сердце его ликовало.

– Апатит! Аппетит! Аппатит! Апетит!

Он хотел не спать всю ночь, ожидать сигнала, но уснул, утомленный, прямо за пультом.

Утром его разбудил гудок.

Касатонов выбежал из будки.

У семафора, у стрелки, стоял эшелон. Конец его терялся в утренних серых сумерках. Он пробежал взглядом вагоны и платформы: один, два, семь, одиннадцать, двадцать два, дальше не видно. Батальон, а может быть, даже и полк. Все его танки, бронетранспортеры, КУНГи[4], технички, зенитные установки, походные кухни, заправщики, тягачи, ремонтные мастерские – в одном длиннющем составе.

Закутанные в брезент, танки и бэтээры топорщили ткань стволами, будто у них был утренний солдатский стояк. Рядовые курили, мочились из дверей