Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

И Касатонов, переводя стрелку, молился тепловозу, рельсам, танкам, пушкам, чтобы они пошли, чтобы дали там тротилового перцу, стреляли, мутузили, колошматили, стирали с лица земли; сокрушили, выбомбили, чтобы весь мир привели стрельбой в чувство, и никогда больше не посмел бы ни один динамик сказать:

– Бу-у-у…

Эшелон тронулся тяжко, выполз на магистраль и двинулся в сторону гор.

Дни миновали за днями: как не было эшелона.

И аппаратура снова молчит.

По-прежнему стояло бесснежье, зима словно не решалась спуститься с убеленных гор на равнину.

Касатонову стало казаться, что это все ему приснилось: платформы, танки, автоматчики, счетверенные стволы зениток, вечерний вызов, пароль АПАТИТ или АППЕТИТ.

Но Касатонов точно знал, что эшелон-то ему не привиделся. Шпалы в тех местах, где изобильно ссали ретивые солдаты, до сих пор пахли мочой. И он ходил там, как старый кобель у чужих меток, вынюхивая – где ж они, псы, куда делись, почему не подают голос?

А в Новый год, голый, черный, страшный, под самый вечер над городом вдали, у подножия гор, раскололись небеса. Заухало, забухало, пробежали по редким тучам желтые сполохи, алые молнии. Он узнавал голоса танковых пушек, голоса артиллерии, и плясал на ледяном ветру, и кричал во тьму, хохоча и передразнивая:

– Бу-у-у! Бу-у-у!

Наутро он слег в жестокой горячке, а будку занесло многодневной метелью. Он ее не слышал. Потом Касатонов начал вставать. У него были силы только протапливать будку и греть кипяток. Уши распухли, отекли, будто от разрывов, и он уже не слышал звуков мира, только гуляло в теле воспаленное эхо ночной канонады.

Но ледяным утром, словно возвращая ему слух, протрубил у будки тепловоз. Касатонов выполз, волоча лопату, чтобы откопать заметенную стрелку. Поезд стоял на главном пути. Ни одного человека не было на его платформах. Только мертвые, разбитые, освещенные восстающим из зимней тьмы солнцем танки и бэтээры. Их плохо вычистили, как выброшенные консервные банки. И они, как консервные банки, воняли даже на морозе, смердели протухшим мясом и окалиной.

Он смотрел, не веря, на изломы расколотой брони, опалины, рассечения, вмятины. На человеческие черные шкварки, приставшие к скатам сорванных башен.

И услышал, как гудит в мертвом металле ветер с гор, как задувает он в распахнутые люки, в покореженные стволы:

– Бу-у-у!

19D

Кипр.

Троодос.

Высоко-высоко на горе белый купол радара. Он незримо пульсирует, отзываясь пространству, обозревает миллионы кубических километров неба. Гонит зрячие волны через Средиземное море, к далеким пустыням и горам, держит на диспетчерских ниточках военные самолеты: транспортники, летящие строго по воздушным коридорам, и двойки истребителей или штурмовиков в свободном поиске над враждебной землей Азии.

Реактивные птицы ткут над ней охотничью сеть. От дикой скорости они размазываются в воздухе; они над каждым ущельем, пустошью, деревней, рекой, оазисом. У них очи, зрящие в ночи, и крылатые смерти – ракеты. А звук приходит после них. Звук медленнее смерти.

Се новый Олимп, откуда боги современности мечут новые перуны. К его вершине ведет дорога меж горных отрогов, поросших смолистыми соснами, среди безводных долин, где не слышно ни реки, ни ручья. А если известняковые скалы исторгнут слабый родник – даже малая капля воды взращивает бугристые, будто переняли стать у камня, дубы, прячущие этот родник от солнца в непроглядной тени листвы. Жизнь здесь есть сумрак крон, тончайшая испарина на камнях; жизнь есть тень, укрытие от орлиного взгляда с высоты, перебежка полевки, скольжение змеи, тихий ток воды, питающей голодные и хладные корни.

По широким склонам горы, в привольных складках их – монастыри. Виноград так высоко не растет, но монахи владеют виноградниками внизу, у подножия, куда достигает теплое дыхание моря; и потому монастырские подвалы полны темными бутылками вина, густого, как кровь.

А во тьме церковных сводов с узкими окнами, защищающими от расплавленной тяжести солнца, за толстыми стеклами витрин, – светятся тусклым, подземным светом золота и серебра, светом руды, отъятой у горных жил, инкрустированные ларцы и сундучки, реликварии, хранящие мощи святых.

Кость и металл. Вот серебряная рука с впаянными косточками, фалангами трех пальцев. Вот череп, забранный, завернутый в сусальное золото; открыта лишь выпуклость лба. Вот и вовсе неузнаваемый кусок плоти, похожий на высушенную фигу, – после не захочется покупать засахаренные фрукты в деревенской лавке.

Будто дьявольская сила, схожая с силой земли, пробуждающейся в землетрясении, раздирающей трещинами равнины, – разорвала мучеников, раздробила каждый сустав, каждое сочленение тела и разбросала по ущельям, по звериным норам, на дно морей, в обитель раковин и рыб, в ледяные тундры, в пышущие жерла вулканов; и мне, атеисту, или, вернее, агностику в христианском смысле, кажется, что я узнаю этот характерный отпечаток смерти: это то, что делает с человеческим телом авиационная ракета “воздух – земля”.

И все же я восхожу сюда, на Троодос, поднимаюсь на эту гору пешком с рюкзаком за плечами или на велосипеде, похожем на борзую гоночном шоссейнике. Не на машине, не на автобусе, чтобы обязательно чувствовать тяготу мышц, кипение крови, труд подъема.

Она – мой храм, мой престол, мой алтарь.

Мое чувствилище, кончик языка, нежный сосок волшебной груди возлюбленной.

Мой предел, вдающийся в небосвод.

Моя точка высоты.

Тут я чувствую – испытываю – переживаю – ощущаю – небо.

От которого я отлучен.

* * *

Вверх, вверх, туда, по штопору дороги, по солнечному лучу, мимо крутобоких ущелий, выкручивая педали, выжимая из себя последние капли пота. Над морем и предгорьями парой врезаются в небо “фэлконы” с базы Акротири, новички, птенчики, которых пока не отпускают в свободный полет, держат на привязи.

Они пробуждают во мне память на характерные звуки турбин, на силуэты боевых самолетов; ту мгновенную память, что отличает своего – от чужого.

Есть и другая память, связанная именно с “фэлконом”. Память о куртуазной летной шутке, что должна была бы стать мужской легендой эскадрильи, какие рассказывают в военных барах в разгар вечера. А обернулась расставанием.

Я вдавливаю, вжимаю, вбиваю, поднявшись в седле, ступнями педали, как вбивают молотком гвозди. И вспоминаю, как Маргарита, свет и радость моих давних дней, улетала отсюда, с Кипра, в Германию к родителям. Мы попрощались утром, и она поехала в аэропорт на такси, как всегда впритык, без запаса времени.

Ее нес “эйрбас”, старый трудяга. А когда лайнер приземлился во Франкфурте, я встречал ее в зале прилета с букетом любимых белых лилий.

Это было не-воз-можно. Маргарита подумала, что это морок или двойник. Но это был я.