Титан - Сергей Сергеевич Лебедев

Где-то на периферии этого воображаемого мирка маячил и я сам. Вот меня посылают к Титану с поручением – выдумывать, кто и с каким, я не утруждался. Железный старик принимает меня нелюбезно, ибо мое появление вынуждает его оторваться от рукописи, но, узнав, что я читал “Лето с Августиной”, меняет гнев на милость, позволяет прочесть страницу из новой книги. И я догадываюсь, что в будущем сам попаду на ее страницы: юный друг главного героя, младой Эккерман[2], символ преемственности поколений, тот, кому стареющий певец вручит свою лиру, когда придет срок ухода…

Время шло. Слухи о грядущей книге ослабли. Стали говорить, что здоровье Титана подорвано лагерями и ему нужно пожить год-другой в покое у доброго хозяина на побережье, у моря, но подальше от новых гостиниц, от шума нежеланных, но неизбежных чужаков-туристов. Другие утверждали, что текст почти написан, Титан не спал ночей, и зрение подвело, нужно выждать, пока исцелятся зрительные нервы.

Но уже слышались нотки раннего разочарования, назидательной трезвости. А чего вы, мол, хотели? Старый, больной, измученный человек. Он уже вовсе не тот прежний Титан, талант и забияка. Уже явились первые скептики: да не будет он вообще ничего писать. Раз выпустили, значит, он дал слово не браться за перо.

Не в силах выносить эту гнусность, я всякий раз бросался защищать Титана. И, наверное, в глазах многих сделался кем-то вроде его пажа или оруженосца. Люди думали, что мы с Титаном знакомы, что нас свел мой отец, который в прежней жизни был вхож в артистический круг Титана.

Я, конечно, понимал, что отец никогда не отправится к Титану сам и ни за что нас не познакомит. Испугается за семью. И я стал сам искать встречи. Я был глуп и настойчив, я читал “Лето с Августиной” и знал, что Титан – мой писатель, а я его читатель, мы связаны словом и судьбой, и я хочу у него учиться.

Я лез с расспросами, вымогал обещания, и не сразу заметил, что определенные люди, старики из бывших, стали меня избегать, играть в прятки: занят, нет дома, только что ушел, сейчас говорит по телефону, междугородний звонок… Дальний знакомец отца, переплетчик-надомник и букинист, тот, кто, как я догадывался, и упрятал “Лето с Августиной” в обложку учебника фортепьяно, прямой и честный старик, попросил меня больше не приходить к нему.

Я смотрел на него, не понимая, в чем дело. Клиентов я, что ли, отпугиваю? А он смотрел в ответ, как смотрят на чужого.

И только тогда я, остолоп, догадался, кем они все меня считают. Осведомителем, получившим задание подобраться к Титану.

Я задохнулся от возмущения, хотел закричать: да как вы смеете! Но испугался, что поступлю неправильно, то есть так, как поступил бы всамделишный разоблаченный осведомитель: начал бы оскорбленно вопить, что он честняга. И я не закричал, стал подбирать верные, искренние слова. А старик понял мою растерянность по-своему. И закрыл дверь.

В те же дни заболел отец. Простудился на похоронах товарища. Уши заложило гнойными отеками. Он оглох и лежал, беспокойный, в жару в своем обитом ватой кабинетике. Ненаписанная, несыгранная музыка сотрясала его тело, дрожью, дробью отзываясь в каждом суставе, биясь в мускулах. А потом она закончилась.

На похороны пришли многие. Но старики так же вежливо и непреклонно сторонились меня. И мне казалось, что отец узнал об их подозрениях, не вынес этого.

Не зная, как доказать ему, ушедшему, что я обвинен напрасно, я решился на жертву. Пусть он видит, что я отказываюсь от намерения найти Титана. Я снял с полки “Лето с Августиной” в фальшивой обложке и вышел на улицу.

Дома я думал, что выброшу книгу в мусор или швырну в реку с моста. Но на улице мне казалось, что всюду внимательные глаза. Только брось, сделай странный жест – и шпики вытащат книгу из бака, достанут из воды. Я бродил в нерешительности по городу, с каждым шагом все больше опасаясь, что моя прогулка может показаться подозрительной сама по себе. Надо же: сын усопшего отца слоняется без цели по улицам! Наверное, нашел в вещах покойника что-то крамольное и хочет избавиться, ищет место и возможность.

Господи, это была всего лишь небольшая книга, триста страниц на тонкой бумаге. Но какой же тяжелой и огромной она мне казалась! Кинь в урну – будет заметно. Засунь в трещину старых стен – не влезет. Брось в кусты – повиснет в ветвях. Разорви, раскидай по листку – листки подхватит, понесет ветер. Сожги – задымит, привлечет внимание.

И я, устыженный, наново пережил смерть отца, уязвимость его тела в сравнении с нетленной бумажной плотью. Отнес “Августину” домой, уже не преследуемый воображаемыми шпиками.

Дома я открыл ее, чтобы прочитать пару страниц в память об отце, почтить смелость его подарка. И понял, что читаю какой-то совершенно новый текст. То, что раньше казалось фоном, деталями, предстало в новизне значения.

Теперь это была книга об отце. Об отцах. О старших, еще не знающих, что скоро оккупация и война извергнут их из старшинства, превратят из детей своих родителей и внуков своих дедов – в пасынков истории.

Титан пришел проведать могилу отца в Духов день, когда на любом кладбище полно народу и даже многочисленные ищейки не могут уследить за каждой беседой.

Я, впрочем, тогда еще не умел замечать шпиков. Видел только маленького человека, моего случайного знакомца с вокзала, что стоит у отцовской могилы и держит в руках букет нарциссов. Заслышав мои шаги, он обернулся.

У меня всегда было сыновнее, вторичное лицо, очевидный знак: се отпрыск своего отца. Я всегда мечтал обособиться, стереть это клеймо повторения, но в тот день оно выступило как самоочевидный пароль.

Он первым протянул мне руку и любезно представился, назвав имя и фамилию Титана.

Никогда не виденный Титан был для меня громада, глыба. А мне протянул руку человек-воробушек с младенчески чистым лицом. Я смутился, а он посмотрел на меня с доброжелательным весельем: мол, понимаю, и сам бы растерялся. Но именно в этом легком, простом взгляде я почуял скрытые до поры свет и мощь, будто оживший смысл Духова дня, отблеск огненных языков, сошедших в Иерусалиме на апостолов.

И я опустился пред ним на колени. Пред высшим духом, живущим в теле подростка. Я вспомнил, как он кормил голубей, раздавая птицам свой первый хлеб в родном городе, и возмечтал, что тоже буду есть иной хлеб из его рук, из