Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов

Измученные борьбой со снегом, они подошли к деревне, к плетню, что глядел в поле покосившимися упорами. По плетню и узнали о конце пути, о том, что это деревья и что здесь придется стрелять. Они были злы и собирались убивать сейчас же и все равно кого. Убивать или повалиться на солому и уснуть. В любой хате. Хотя бы вот в этой, с покосившимся плетнем.

Было темно. Везде темно — и на земле и в небе. Окна не теплились — или люди спали, или боялись привлечь огнем квартировавших в деревне эсэсовцев… Надо было найти среди мертвых, слепых хат ту, где находился капитан Биллик. Или то, что от него осталось.

Хаит нашел. Чутьем каким-то притянулся именно к квартире командира батальона. Биллик сидел за столом так же, как и днем, и смотрел совершенно пустыми глазами на искрившееся под печью поддувало. Увидев вошедшего Хаита, он повернул голову и скучно сказал:

— А, посланники дьявола…

Хаит козырнул командиру и крепко, как мог, притворил дверь за собой, притворил, словно боялся, что преследовавшие его снежные вихри ворвутся в хату и настигнут свою жертву.

У порога, не раздеваясь и даже не стряхнув с себя метельную порошу, спросил:

— Тихо?

Глаза горели тревогой и решимостью. Он ждал несчастья и готовился к действию.

— Да, — по-прежнему скучно произнес Биллик. — Можете приступать!

Хаит порылся под бортом шинели и извлек вчетверо сложенный листок бумаги, протянул его Биллику. Тот не сдвинулся с места, не проявил никакого интереса к документу, вообще ничего не проявил, только взъерошил спавшие на лоб почти седые волосы и повторил:

— Приступайте!

Вернулся взглядом к искрившемуся поддувалу и там оставил его. Надолго. Пока возился у порога капитан Хаит, пока вертел в руках бумагу, не то складывая ее снова, не то изучая, Биллик все смотрел на падающие и гаснущие капли пепла.

— Это приказ о разоружении батальона, — пояснил Хаит.

— Я догадался… Не тяните время. Черт знает, что может случиться в такую ночь…

В хате было тепло, и лицо Хаита стало теплеть. Он смахнул с бровей и ресниц капли, вытер ладонь о шинель.

— Вы кого-нибудь подозреваете?

— Нет, — коротко и официально ответил Биллик. — Никого… Они все… — Он не досказал. Только поморщился, давая понять этим, что обсуждать подобный вопрос излишне и просто неприятно. Старый служака прекрасно понимал причины перехода легионеров к партизанам и не строил никаких иллюзий относительно возвращения туркестанцев в ряды эсэсовской армии. Даже с помощью полевого суда. Лес — вот что было конкретной причиной зла. Лес и близость фронта. Он так и сказал командиру роты: — Если бы не соседство с сосновым бором…

Впрочем, что объяснять этому капитану, новоиспеченному капитану, он сам туркестанец, хотя и сидит в Берлине и называется военным министром какого-то национального комитета! Сам должен понимать. Впрочем, он прислан не для выяснения причин, а для выполнения задачи. Так пусть и выполняет ее!

Биллик отвернулся. В тишине стал ждать, когда уйдет капитан. А тот не уходил. Мок и стряхивал с себя снежную кашицу. Прямо на пол.

— В батальоне есть… унтерштурмфюрер? — спросил осторожно Хаит. Прошел к столу и положил на пятно света от небольшой лампы фотографию. — Вот этот?

Нехотя Биллик посмотрел на смуглое лицо, впечатанное в четкий белый квадрат.

— Кудрявые волосы, усики, увеличенная мочка правого уха, — перечислил капитан приметы.

— Нет! — брезгливо отстранился Биллик от фотографии и от самого капитана — ему не нравилась система выслеживания солдат. Он сам пострадал от нее. — Нет и не было…

Хаит вдруг оживился и даже посветлел. Настороженность, стоявшая в глазах, спала.

— Я так и думал, — удовлетворенно кивнул он. — Мертвецы пока что не способны служить и легионе…

— Мертвецы?! — Биллик вздрогнул: слова капитана показались ему дерзкой и неуместной шуткой. Пожалуй, даже не шуткой. — Что за чертовщина! Дайте-ка сюда фото!

Он снова посмотрел на снимок, теперь с любопытством, с намерением понять намек гостя.

— Погодите! Унтерштурмфюрера с такой физиономией нет… И не было… Но был ефрейтор. Да, да… Забыл его фамилию… Его вызвали в Берлин… Сам Ольшер вызвал. И больше он не вернулся.

Самодовольная улыбка очертилась на губах Хаита.

— Именно, не вернулся… Я же говорю, мертвые не возвращаются.

Он сунул довольно небрежно фотографию куда-то за борт шинели — теперь она, кажется, была не нужна ему, и шагнул к двери.

— Значит, вы никого не подозреваете?

— Нет.

Он вышел и плотно прикрыл дверь, как несколько минут назад, хотя теперь за ним ничто не гналось. Ему просто хотелось сохранить в покое тайну, которой владел Биллик.

13

— Когда?

— Я об этом говорила и даже указывала примерную дату, Она записана в акте… — Найгоф отвечала с раздраженностью. К ней пришло раздражение, и любой вопрос полковника встречался настороженно, с готовностью отпарировать самым грубым образом. Раздражение сменялось иногда приступом меланхолии. Рут Найгоф, смежив веки, откидывала голову и молча сидела несколько минут. Она не слышала или не слушала полковника, и он не мешал ей переживать, а возможно, играть переживание. Как-то она попросила разрешение подойти к окну и долго смотрела на улицу. Глаза ее при этом не щурились привычно, не искали объект для созерцания или изучения, они словно дремали открытыми, и полковнику казалось тогда, что баронесса умирает безмолвно. Но он не торопился вернуть ее в реальность и терпеливо наблюдал за путешествием Найгоф в другом мире. Чаще полковник заставлял себя работать в такие минуты, раскрывал папки и читал. Читал то, что не успел прочесть накануне или делал выписки, тоже не сделанные накануне.

— Вы говорили, что напротив нашего дома по-прежнему магазин? — напомнила баронесса, вернувшись из своего путешествия.

— По-прежнему, — кивнул полковник.

— Мне бы хотелось навестить наш дом.

Брови-щетинки, перепутанные сединой, поднялись, секунду полковник жил удивлением и даже надеждой, но в следующую секунду и то и другое исчезло. Брови снова нависли над глазами хмурым пологом.

— Впрочем, это неправда, — поправилась Найгоф. — Я не жалею прошлого. Оно не снится мне… Должна признаться, что не любила приезжать на Шонгаузераллей и меня не умилял вид матушки, сидевшей за библией или поливавшей на балконе цветы, и, тем более, отца, прижимавшего к больному желудку грелку. Нет… Это была обязанность дочери по отношению к своим родителям, тяжелая и неприятная обязанность… Муж чаще бывал на Шонгаузераллей и даже делал старикам подарки. Это он устроил отца учителем немецкого языка в Туркестанский комитет… Не помню, была ли я благодарна ему, наверное, нет. Не смотрите на меня так строго, господин полковник! Человек не виновен в том, что уходит от прошлого… Так устроен мир…

Полковник выслушал ее и спросил совсем о другом, о том, что занимало его последние дни:

— Когда?

Она повторила уже известное, заученное. Скучно повторила.

На десятый день полковник показал ей заключение экспертизы по поводу срока нахождения «клада» в земле. Анализы установили, что повреждения пластмассовой коробки, имитирующие длительность пребывания ее в грунте, осуществлены с помощью раствора кислот, остатки которого найдены на поверхности ларца и клеенки, а также в тонком окружающем слое земли. Слой этот не соответствует структуре почвы «второго километра» и внесен искусственно вместе с коробкой. Срок нахождения «клада» в грунте, судя по уплотнению верхнего слоя не более 6—8 месяцев.

— Когда же? — повторил полковник, принимая из рук Найгоф прочитанное ею заключение.

Она пожала плечами и как-то устало вздохнула.

— Не знаю.

Полковник терял терпение, и с губ его готова была сорваться грубость, но вдруг понял, что это не подействует. Сейчас не подействует — к баронессе пришла апатия, отстраняющая все от себя или пропускающая без отклика любое насилие.

— Может быть, что-то знаете?

Она закурила, пытаясь, видно, возбудить себя. Долго тянула пьянящий аромат табака. Курила и смотрела на пепел, на пальцы, совсем уже потерявшие следы многолетних забот.

— Мне не говорили, — призналась она, не поднимая глаз. Впервые призналась за долгие десять дней. — Да я все равно ничего не поняла бы в этой химии. Назвали только квадрат. И еще показали фото участка…

— С крестиком на условленном месте? — заторопился уточнить полковник.

— Нет… Они не так глупы, чтобы фиксировать мое внимание на конкретном сантиметре. Осведомленность невольно толкала бы меня к этому месту и заставила раскрыть себя, во всяком случае, в чем-то проявилась бы…

— Остроумно.

— Но ваша экспертиза разрушила оригинальный замысел…