Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов

Полковник казался равнодушным, но видимое равнодушие и даже спокойствие давалось ему не легко. Он потерял уверенность в себе, во всем, что делал и чего добивался всю последнюю неделю. Ничтожный ларец, обернутый желтоватой клеенкой, опрокинул здание, построенное логикой и убежденностью следователя. Опрокинул своим существованием. А когда убежденность рушится, вступает в свои права разочарование. Противнейшее чувство, от которого становится муторно на душе. В такие минуты полковник обычно замыкался, молчал. Все — борьба решительного «нет» с робким «да» проходила внутри. Он должен был верить и в то же время не верить тому, что происходило на его глазах. Ларец выкопали, ларец существует, значит, легенда Найгоф подтверждается, а полковник отвергал ее, упорно отвергал…

Подчиненные полковника находились в еще большем, чем их начальник, смятении. С удивлением поглядывали они то на ларец, то на своего шефа, как бы спрашивая — принимать клад всерьез или нет. Или, может, закопать его в землю и сделать вид, что его и не искали. Лишь офицер, тот — с руками художника или музыканта, радовался. Радовался своей удаче. И не скрывал этого. Особенно перед баронессой.

Акт вскрытия был составлен этим, третьим, офицером, предварительный акт, в котором еще не значилось содержимое ларца. После того, как текст зачитали и Найгоф одобрила его, полковник кивнул — начинайте! Но прежде, чем нож офицера коснулся клеенки, готовой лопнуть или рассыпаться от одного лишь приближения к ней острой стали, баронесса подняла руку и официальным тоном произнесла:

— Ценности принадлежат мне и перейдут в мое исключительное пользование. Прошу зафиксировать это в протоколе, господа! Приложите к акту опись, сделанную мною при допросе!

Полковник скривил губы — никаких гарантий он не мог дать.

— Ваши права, если они будут доказаны, зафиксирует суд. Я подобными полномочиями не располагаю.

— Дайте слово офицера… Мне этого достаточно, — предложила Найгоф.

— Личные гарантии не принимаются во внимание при судебном разбирательстве. Вы иностранка, фрау Найгоф, а ларец найден на территории суверенного государства. Просьбу фрау Найгоф занести в акт… и вскрывайте!

Офицер записал условия Найгоф и взялся за нож. Клеенка действительно сразу же распалась и обнажила ярко-красный пластмассовый ларец довольно изящной формы с инкрустациями из подделок под сапфиры и алмазы. Он совсем не пострадал, лишь потемнел кое-где в местах, лишенных защиты истлевшей клеенки.

Минута была напряженная. Найгоф, все время рвавшаяся к ларцу, вдруг застыла в отдалении и испуганно уставилась на шкатулку, гроздью рябины горевшую на ладони офицера. И остальные впились в ларец взглядами. Всем хотелось не пропустить мгновения, когда вспыхнут на свету драгоценности. Никто еще не бывал свидетелем вскрытия клада и теперь ждал чего-то сказочного и, главное, неожиданного. Один полковник отвел глаза, испытывая досаду и раздражение. Как не нужен был ему этот проклятый ларец!

— Негодяй! — вырвалось у Найгоф, когда крышка слетела и обнажилась темная глубина ларца. В шкатулке лежали камушки. Самые обыкновенные камушки, которыми пользуются при укладке ложа асфальтовой дороги. И не только камушки, но и осколки кирпича, серого и белого.

— Негодяй! — повторила баронесса, уже со слезами в голосе. И забилась в истерике.

Офицер с руками художника или музыканта попытался ее утешить.

— Вы же доверяли ему…

— Он тут ни при чем, — хмуро сказал полковник и с явным любопытством глянул в ларец. Да, там были только камни!

По дороге в Берлин, сидя рядом с Найгоф, теперь уже успокоившейся и лишь изредка горестно вздыхавшей, полковник спросил — не баронессу, самого себя:

— Зарыто не плохо… Даже очень не плохо. Только вот когда?

Найгоф сделала вид, будто не услышала полковника. Она смотрела через голубоватое стекло дверцы на убегающие сосны. Торопливо и, кажется, безвозвратно убегающие…

12

Это рассказал ей муж, Вали Каюмхан…

Рота СД высадилась из поезда в Юрачишках ночью и сразу же попала в бешеную метель. Снег метался по перрону и путям как очумелый. Трудно было понять, куда он летит: морозная пыль била то в лицо, то кидалась на плечи, то осыпала голову. Первым желанием солдат было заслонить глаза руками, избавиться от наседающего роя колючих песчинок. Казалось, все вокруг движется в каком-то безумном хороводе. Движется и воет. Дико воет, леденя душу. Вой этот доносился из тьмы, оттуда, где лежали бескрайние поля и таился лес. Куда надо было идти солдатам. Идти не хотелось, но их выстроили и повели. Повел капитан Хаит.

После Берлина, после небольшого, но уютного кабинета на Ноенбургерштрассе, наконец, после теплого вагона, пусть общего и душного, и все же закрытого от ветра, он оказался на снежном пустыре, растерзанном метелью. Ему тоже хотелось заслонить глаза, спасти себя от ударов бури, однако необходимость быть мужественным требовала стойкости. Он не поднял руку, только сощурился и упрямо наклонил голову.

— Ма-аш! — крикнул он по-немецки, хотя ни одного немца не было в колонне. И сам был не немцем. И вел роту не против немцев.

На ремне, в кожаном чехле был пистолет. Он вынул его сразу, как только спустились со ступенек вагонов, и поднял вверх, давая этим понять, что рота не просто совершает марш, а идет в наступление. И наступление начинается тут, прямо от станции. Капитан Хаит второй раз руководил карательной операцией и четырежды участвовал в подавлении солдатских мятежей под командой опытных в подобных делах эсэсовцев Бруннера, Шмайзера, Бушмана и будущего усмирителя Варшавского восстания оберштурмбанфюрера Дирлевангера. Они научили Хаита быть осторожным при приближении к цели и быть решительным в момент ее уничтожения. Взвинчивать солдат надо задолго до сближения с мятежниками. Эсэсман из роты особого назначения должен перегрызать горло жертве, не задумываясь над ее виновностью, не слушая мольбу и стоны. Имеющий глаза и уши непригоден для выполнения операции, говорил Дирлевангер. Его надо сделать глухим и слепым, а только злоба способна затмить в человеке все человеческое.

Метель мешала и в то же время помогала капитану. Она ожесточала солдат. Он слышал, как они ворчали, как ругались грязно, как посылали проклятия, и сам ругался, сам клял. Клял тех, кого надо было убить сейчас. Убить за то, что заставили идти в метель и мороз, проваливаться в снег, подставлять лицо ледяному ветру.

Капитан мог бы не браться за это грязное и трудное дело. Грязное потому, что предстояло убивать соплеменников, а трудное потому, что эти соплеменники могли ответить тем же — у них в руках были автоматы. И все же он поехал в Юрачишки, в Роменский батальон, поехал, услышав по телефону вопрос Дитриха — не посылали ли из комитета в эти края унтерштурмфюрера со знакомыми капитану приметами. Воскресшего унтерштурмфюрера!

Уже само по себе воскрешение павшего на Берлинер ринге туркестанца могло встревожить «военного министра». Но не воскрешение было главным. Главное, что воскрес он в Роменском батальоне, в том батальоне, где находился человек, повергший унтерштурмфюрера в потсдамском лесу. Совпадение более чем странное. Оно лишило капитана сна, погнало в снега Белоруссии. Заставило взять на себя опасную роль карателя. Сейчас, когда фронт приблизился к границам Польши и всюду хозяйничают партизаны!

Он шел впереди роты. Упрямо пробивал упругие волны ветра, летевшие навстречу, обжигался морозом, обливался снегом. И все держал пистолет в руке. Сжимал его судорожно. Понимал — в темноте всего можно ожидать, враг рядом, и он не пощадит капитана, вообще никого не пощадит из колонны. Пуля не способна выбирать достойного смерти — ляжет тот, кто ближе и приметнее, чья спина, лицо или висок окажутся доступнее для винтовки.

Впервые Хаиту приходилось участвовать в такой опасной операции. Если верить донесению, а оно написано своим человеком, тем самым человеком, что повалил унтерштурмфюрера на Берлинер ринге, то легионеры уже связаны с партизанами и готовы уйти в лес. Готовы были вчера и позавчера, значит, могут покинуть деревню в любую удобную минуту. Возможно, вот в эту минуту, оглушенную воем ветра и переполошенную метелью. Минуту, когда рота Хаита, слепая от тьмы и злобы, идет в наступление.

Внезапность! На нее надеялись в штабе, и не только надеялись, но и подготовили ее: поезд остановился у перрона поздно вечером. Никто не знал о прибытии роты особого назначения, даже комендант станции. И все же эсэсовцев в черных шинелях могли ждать. Как ждут наказания совершившие проступок. По законам логики!

Он хотел стрелять при первом же сигнале об опасности. И стрелял бы. Но сигналов не было. Была только морозная тьма и ярилась метель.