Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов

— Я отвечу за вас? — предложил полковник. Не из желания сделать любезность баронессе, а чтобы ускорить течение беседы, сократить паузы, которых было много, очень много за эти десять или уже одиннадцать дней.

Рут изобразила безразличие — так отвечают на предложение слишком предупредительных и слишком навязчивых людей.

— Что ж, если вам хочется…

— Хочется… Вы нужны были им как «шахиня», жена бывшего президента ТНК, дочь Пауля Хенкеля, закончившего свой путь на Шонгаузераллей. Нужны для маскировки, для отвлечения внимания от истинной цели. Вас легко принять за туристку, за искательницу утерянных ценностей. И не ваша вина, что мы не приняли подделку за подлинник. Вы хорошо играли, фрау Найгоф. Талантливо. Однако дальше продолжать спектакль бессмысленно, даже рискованно. Время работает против вас!

— Против меня? — встревожилась Найгоф. Последние дни ее все чаще и чаще охватывал страх, и она не скрывала своего состояния, не могла скрыть, а может, не хотела.

— Пока вы старательно излагали историю любви романтической и разочарованной «шахини» к несчастному туркестанцу, мы обнаружили кое-какие следы унтерштурмфюрера. Скажите, вы знали, какую тайну хранил он, что содержал пакет, утерянный на втором километре?

Она готова была сказать — нет. Ей приказали так отвечать на допросе. При любом допросе, если даже предъявят явные улики. «Нет» не получилось. Найгоф промолчала. Сжала губы и промолчала.

— Предположим, что не знали. Но вы догадывались о ценности пакета. Иначе зачем было затевать всю эту историю с поисками, переправлять агента в чужую страну и подвергать его опасности разоблачения. Зачем?

— Я догадывалась, конечно… — согласилась Найгоф.

— Больше, чем догадывались, — зло подчеркнул полковник. — Но повторяю, предположим. А те, кто бросал вас сюда, не только догадывались, они знали точно, что в пакете.

— Может быть…

— Может быть! Не ходите петлями, фрау Найгоф, идите прямо! — посоветовал полковник, — Пора… Так кто они? Те, что знали точно?

Найгоф потерла виски — не от усталости или боли — она решала последнюю задачу. И решать было трудно.

Полковник понял это. Он вынул из стола пачку сигарет, любимых Рут, положил на край, перед арестованной. Пачка не была еще вскрыта, и полковник, подумав, вскрыл ее.

Занятая собой, своими тревогами и опасениями, баронесса все же заметила движение полковника, но оценила его не как внимание к себе, а как толчок и довольно бесцеремонный: все уже подготовлено и ей предлагают шагнуть, шагнуть по той дороге, которая названа прямой. Волнение сразу охватило Найгоф, руки с висков опустились на щеки, бледные щеки, давно не знавшие естественного румянца, и сжали их. Глаза стали искать взгляда полковника. Надо было перед первым шагом заручиться поддержкой. Напутственной добротой, улыбкой ободряющей, еще чем-то простым, но придающим силы. Ей хотелось улыбки, но полковник не улыбнулся, губы были сжаты в строгой линии, и все же Найгоф увидела улыбку. Улыбка почудилась или угадалась…

Дрожащими пальцами баронесса взяла сигарету и закурила. И пока закуривала, все смотрела на полковника, ждала чего-то, еще каких-то движений, слов. Чинясь этому чужому желанию, а может, руководствуясь лишь необходимостью, он снял трубку и произнес:

— Да, да… Пожалуйста.

Где-то кто-то ждал этих слов. Дверь почти тотчас раскрылась и въехал столик на колесиках. Спина его несла пишущую машинку, готовую к работе, с заложенными в валик листами бумаги. Столик катил офицер, тот самый молодой офицер с руками художника или музыканта. Офицер кивнул баронессе, и глаза его при этом погрустнели.

«Все решено без меня, — подумала Найгоф. — Ну, что ж, пусть будет так… Зачем только этот юноша? Нельзя ли было прислать кого-нибудь другого…»

Молодой офицер мешал ей, главное, своим грустным взглядом заставил смутиться, даже покраснеть. Баронесса вспомнила первый день в лесу, среди блекнувших и загоравшихся от закатных лучей солнца сосен, вспомнила его взгляд у машины, когда она выходила, — заботливый и восторженный взгляд. И вот теперь грустный. Он разочарован. Пустяк, конечно. Сколько было в ее жизни встреч, расставаний, разочарований и привязанностей. Что стоит еще одна встреча, случайная, мимолетная. Но ей она показалась символической. В Рут Найгоф разочаровались. Не в женщине — в человеке. Прежде она никогда не думала о цене поступка или чувства, не придавала значения памяти, которая остается в людях. Сейчас подумала. Ей страшно захотелось оставить о себе память. Оставить, если не светлое и красивое, то хотя бы доброе…

В памяти Рут отказывали. Отказывал этот офицер. И она отвернулась от него, опустила глаза на руки. Руки, чуть вздрагивавшие и потому не находившие себе места ни на груди, ни на коленях. Их надо было куда-то деть. Но куда?

Офицер сел за столик, отвел каретку машинки, и она тихо и деловито проурчала. Предупреждающе для Найгоф. Для всех, кто был в комнате.

Каждый принял это предупреждение по-своему. Полковник уткнулся в папку, просматривал какие-то бумаги и иногда бросал короткие взгляды на Найгоф. Проверял как бы, готова ли она. Офицер, тот что с руками художника или музыканта, кажется, не выражал ни нетерпения, ни беспокойства — он изучал шрифт, изучал старательно. Но изучение было настолько искусственным, что баронесса слышала отчетливо чужую просьбу: «Начинайте! Начинайте, сколько можно тянуть…»

Да, пора, видимо!

— Можно подойти к окну? — попросила она тихо и даже робко. Попросила полковника.

Окно было закрыто в этот день. На улице шел дождь, и стекла мокли, растворяя в потоках воды небо, дома, скучными коробками, поднимавшимися на противоположной стороне улицы.

Он подумал и сказал:

— Идите!

Простучав торопливо каблуками по паркету, Найгоф остановилась у подоконника, замерла. Она сразу не смогла выбрать себе место, не знала, как пристроиться к окну — спиной или плечом. Куда смотреть, в комнату или на улицу. Лучше, конечно, на улицу — там спокойнее взгляду. Там никто не знает Рут Найгоф.

Отсюда она начнет.

…Как велика, оказывается, жизнь, как много пережито и как неприятно говорить о себе, будто слышишь чужой голос и возникает желание остановить его, возразить и даже осудить. Но она не осуждает словами — все внутри, все остается в ней, а то, что слышат контрразведчики не окрашено ни раскаянием, ни сожалением, ни горечью.

Через четыре часа полковник протянул Найгоф стопку бумаги, избитую плотными рядами четких букв, и попросил подписать. Она пробежала текст глазами, не задерживая внимания на сложных оборотах, не вдумываясь и не выражая ни недовольства, ни удивления, взяла перо и после заключительной фразы: «Все изложенное выше, соответствует продиктованному мною 12 августа 1966 года в городе Берлине Германской Демократической Республики» — поставила подпись

Рут фон Найгоф.

18

— Кто он, этот обершарфюрер?

— Его называли Лайлаком — аистом, у него были длинные ноги и длинный нос. А капитан еще в шутку добавлял: Лайлатулкадр и вкладывал в это какой-то смысл. Вы мусульманин и знаете, что лайлатулкадр — 27 ночь месяца рамазана, священная ночь, когда прилетает аист, творящий чудо. Стоит при виде его дотронуться до любого предмета, и тот превращается в золото. Настоящего же своего имени Лайлак не называл. Но было, наверное, у него имя, как у всякого человека…

Саид досадливо поморщился: на кой черт ему эти басни о священной птице. Пропади она пропадом! Коротыш, уяснивший теперь суть вопросов унтерштурмфюрера, принял досаду в свой адрес и с отчаянием выкрикнул:

— Было имя! Только его скрывал Лайлак…

Ему хотелось быть полезным, помочь офицеру отойти в сторону обершарфюрера, свалить все на него. Но имени обершарфюрера коротыш не знал.

— Он остался в Берлине? — спросил Саид.

— Наверное… Той ночью виделись последний раз. Машина подбросила меня и Якуба на Силезский вокзал, нам передали документы и билет до Минска… И еще пятьсот марок…

При упоминании о марках коротыш смутился. Деньги выскользнули случайно и, конечно, должны были обратить на себя внимание унтерштурмфюрера.

— За Убайдуллу?

Странный человек этот унтерштурмфюрер, ему все понятно, но он упорно повторяет одно и то же, хочет, чтобы коротыш обязательно произнес уже известное, громко произнес. Напрасно. Желаемое не прозвучит. Коротыш пьян, хмель все еще мутит голову, но язык слушается хозяина. Не сболтнет лишнего. Ответ один — молчание…

Опять слышна метель. До этого ее заунывный плач казался тихим и далеким, а тут она взвыла у самых стен, обняла хату Зосину и выплеснула всю накопившуюся тоску. Ветер вцепился в бревна, давил на них неистово, будто хотел сдвинуть, разметать, раскатать по всему полю. И чудились пальцы, вцарапывающиеся в пазы, выскребывающие оттуда паклю. Вот-вот просверлят дыры и покажутся белыми щупальцами в горнице.