Рассказы о Москве и москвичах во все времена - Леонид Репин

В анфиладах первого этажа, где жили Хитрово, во всех комнатах любовно и с огромным вкусом собранная экспозиция, передающая дух того времени, по той самой лестнице, что вел Александр Сергеевич в день венчания наверх супругу свою возлюбленную, поднялись и мы на второй этаж. Простор, чистый свет льется из окон. Немного картин, немного книг, которые он мог бы держать в руках — потому что его времени те книги. Но не его самого. Ничего, к великому сожалению, из личных вещей Пушкина здесь не найти. Не сохранились они. Разве что вот этот маленький столик, подаренный музею семьей Хитрово. По преданию, это действительно столик Пушкина. Потому и простор на втором этаже: зачем тащить в эти святые стены мебель и прочие вещи, никогда Пушкину не принадлежавшие? А дух, как ни странно, — тот самый, дух тридцатых годов XIX века, эти стены источают. Как, наверное, и всякий другой его дом, который он когда-либо освятил, согрел своим дыханием.

Вот что еще удивительно. Пушкин никогда не имел своего, собственного дома. Ни в Москве, где он родился, ни в Петербурге, где остановилось сердце его. Были в Михайловском и Болдине дома, которыми он владел совместно в братом Львом и сестрой Ольгой, а своего не было. А ведь как хотел-то! Однако не мог позволить себе, всегда денег не хватало. И на этот арбатский тоже. То теща, и сама вконец измотанная жизнью с нервнобольным мужем своим, тянет и тянет из Пушкина деньги… То скромная Наталья захочет вдруг лаковую коляску, а потом и шубу дорогую или еще что… А Пушкина все эти заботы, вообще-то нормальные, но для него — нелепейшие, приводили в отчаяние… И все равно он был счастлив в этом арбатском доме. Хоть и не долго.

Запустение в славянском стане

Грустно видеть рассыпающиеся воспоминания.

Особенно если материализованы они. Стою на Никольской, против темных и грязных окон «Славянского базара» с заколоченным наглухо входом, и в самом деле грустно. Только старая вывеска и осталась напоминанием о великолепном, некогда знаменитейшем ресторане Москвы. За дверью долгое время царил хаос, сваленная в кучу негодная мебель и ни признака жизни…

А когда-то был здесь праздник живота и души! Гиляровский называл этот ресторан единственным в центре Москвы и почему-то не упоминал о «Яре», открывшемся почти на полвека раньше неподалеку, на Кузнецком Мосту. Несомненно, однако, что сразу после открытия в 1873 году купцом А. Пороховщиковым «Славянский базар» и в самом деле занял место особое, на голову возвысившись над всеми московскими трактирами, из которых со временем вырастали рестораны. Другой уровень. Обслуга, обхождение, атмосфера — все в ресторане было другим. Прислуживали здесь уже не половые, не «белорубашечники», не «шестерки» бегали по мановению пальца тузов, дам и королей, а официанты, все исключительно во фраках, и обращались к ним: «Эй, человек!» Еще называли их «фрачниками».

Великолепный ресторан возник рядом с гостиницей того же названия, и останавливались в ней практически все российские и заграничные знаменитости, в Москву заезжавшие. Здесь устраивались деловые встречи, заключались миллионные сделки, в кабинетах тайно встречались влюбленные, если, конечно, позволяло их состояние. Шаляпин оглашал могучим басом здешние своды, случалось, за рояль садились Римский-Корсаков, Чайковский. Гиляровский с Чеховым любили позавтракать здесь. Тут же 21 июня 1898 года встретились Станиславский с Немировичем-Данченко и обговорили создание МХАТа.

Сразу после Октябрьской революции ресторан закрыли, дабы остановить распространение буржуазной заразы. А в 1966 году «Славянский базар» вдруг открылся, и мы все, только-только оттаявшие в результате нагрянувшей хрущевской оттепели, кинулись в него — посмотреть.

Ресторан ошеломил роскошью, отчетливым устоявшимся ароматом прошлого и неожиданной в своем разнообразии русской кухней. Подавали, к примеру, «скоблянку» — нажарку со сковороды, на которой готовилось мясо с луком. Настоящее объеденье эта скоблянка, нигде с тех пор не встречал. И вот теперь тихо и незаметно увял «Славянский базар»…

Расстроенный запустением знаменитого злачного места, решил навестить я другой стариннейший ресторан — «Советский». Вовсе не потому, что обуяла меня тоска по советскому времени, а потому, что в стенах тех помещался самый знаменитый из загородных московских ресторанов — «Яр», воспетый, кстати, Пушкиным. По правде сказать, нет доказательств, что Александр Сергеевич бывал здесь, хотя и мог бы: построили здание ресторана в 1830-х годах. В старом «Яре» на Кузнецком Мосту поэт бывал, это доподлинно известно. Впрочем, и в загородном «Яре» тогдашний его владелец, некто Аксенов по прозвищу Апельсин, поскольку румян и толст был, содержал особый, «Пушкинский» кабинет с бюстом поэта.

В энциклопедии я выкопал, что первый владелец ресторана на Кузнецком был француз — некто Теодор Яр. Так что вроде бы не от «яра» — крутизны происходит название, хотя веселились в этих стенах испокон века — с самого открытия круто.

История «Яра» полна эпохальных событий. И этот огромный зал на 250 мест с изумительной росписью и позолоченной лепниной по потолку видел всякое.

В XIX веке здесь пел знаменитый цыганский хор Ильи Соколова — и лишь для того, чтобы послушать его, сюда съезжались. Старый Петровский парк, тогда вплотную подступавший к Москве и начинавшийся прямо от «Яра», придавал особую прелесть, романтику ресторану. Лучшего места для кутежей и придумать нельзя было. Рассказывали, что подгулявшие, вывалившись из ресторана, иной раз до утра блуждали в парке.

В советское время рассадник чуждого нам образа жизни насильственно превратили в храм культуры: сначала под кровом «Яра» разместили кинотехникум, потом — Госинститут кинематографии, еще позже — ВГИК, а ровно через сто лет после открытия «Яра» сюда влетели славные советские покорители пятого океана, открывшие здесь «Дом летчика». Приземлились, совершили посадку. А в 1952 году, по настоянию юного генерал-лейтенанта, командующего ВВС Московского военного округа Василия Сталина, самостийно присвоившего партийную кличку папеньки, старое здание «Яра» перестроили. Так появилась гостиница «Советская» и ресторан с одноименным названием. Конечно, кто бы осмелился отказать младшему и любимому сыну вождя в такой маленькой перестройке, когда вокруг такое переустройство батя затеял…

Но ресторанный зал «Яра» умные архитекторы не тронули. Он и сейчас радует взгляд. По вечерам свободных столиков не бывает. «Яр», вернувший себе свое прежнее название, принимает гостей, устраивает банкеты и презентации. Никто из посетителей модного в Москве ресторана уже не исчезает в парке бесследно. Возможно, потому, что Петровский парк далековато теперь.

Трепетали в окнах занавески…

И сам не знаю, как оказался на этой тихой, будто бы спящей в заколдованном сне улице. И жил на Серпуховке, в десяти минутах ходьбы от нее, но все по Большой Ордынке ходил, а на Малую никогда не заглядывал, хотя и была она рядом совсем и через короткие переулки местами просматривалась.

И вот иду со смешной девчонкой из соседней школы, в мальчишечьей шапке и в ботинках мальчишечьих, и отчего-то мне так хорошо на этой незнакомой, но сам не пойму почему такой родной улице. Девчонка кидается с маху на накатанные ледовые дорожки, скользит на расставленных ногах, раскинув руки и заливаясь смехом.

Когда это было… Бог знает, давно как. И девчонку ту помню лишь смутно и себя, когда вспоминаю, не верю, что был когда-то таким. А вот старый деревянный домишко, притаившийся во дворе меж высоких, солидных домов, некогда принадлежавших богатым замоскворецким купцам, запомнил. Таким странным, случайно затесавшимся в городе жителем мне он тогда показался.

Оранжевым светом теплились в его окнах шелковые абажуры, разные в каждом окне и все же похожие, как близнецы, — тогда в Москве мода такая была; из открытой форточки во втором этаже выплескивалась дребезжащая патефонная музыка: «Ты помнишь наши встречи и вечер голубой…»

В этом доме жили такие же люди, как и в моем. Только сам дом был совершенно другим, потому что в нем родился великий москвич, великий драматург русской жизни Александр Николаевич Островский. Сижу в крошечной комнатенке — одной из тех немногих, что занимала семья Островских, и, поглядывая в пустынный заснеженный двор через маленькое, низко расположенное оконце, как бы перелистываю страницы истории древнего дома. До сей поры, не утратил он пряного, ароматного духа сосны…

Поначалу дом весь с обширным палисадником, его окружающим, принадлежал дьяку Никифору Максимову. В двадцатых годах XIX века Николай Федорович, отец будущего великого драматурга, который пока что шлепал босыми ножонками по теплому дощатому полу, поселился со своей семьей в четырех комнатках в первом этаже. Второй этаж дьяк сдавал разным людям, не подозревавшим, само собой, с каким человеком судьба уготовила жить им под одной крышей.