И Маркс молчал у Дарвина в саду - Илона Йергер

него не было сил держать спину, и он попросил подложить подушки. Эмма как могла подбила их. Голова Чарльза рывком опустилась, он попытался вдохнуть, и его опять вырвало. Священник принялся молиться.

Когда приступ прошел, Чарльз стал похож на призрак. Казалось, все мышцы исчезли с лица, резко выступили скулы под отвердевшей кожей, глаза запали, как никогда прежде, и утратили блеск.

Эмма дала ему морфий, взяла за руку и попросила Джозефа принести горячей воды. Налила рюмку бренди. Чарльз с благодарностью сделал пару глотков. Не было на свете ничего лучше отражения этой яростной атаки. Гудвилл, испытывая неловкость, тихо вышел, чтобы Эмма могла поменять белье.

Надев на Чарльза свежую рубашку, она вышла к Гудвиллу, который сидел в салоне, поставив руки на колени и спрятав лицо в ладонях.

– Ваше преподобие, я бы просила вас сейчас его пособоровать. Удачный момент, ему лучше. И он мирно настроен.

– Ах, миссис Дарвин, как бы я хотел это сделать. Однако против его воли я ничего предпринимать не стану.

– Но сегодня утром, когда я рассказала ему о мистере Хэммонде, он согласился принять вас как священника. О чем вы говорили, пока я отсутствовала?

Раздался стук. Залаяла Полли. Эмма бросилась в кабинет, Гудвилл за ней. Джозеф тоже услышал стук и бежал что было сил. Чарльз лежал на полу. Втроем они его подняли. Он растерялся и хотел знать, что произошло.

– Дорогой, ты упал.

– Ах да, я пытался задуть свечи. Мне нужно больше воздуха.

Эмма потушила свечи. Боль вернулась, пальцы вцепились в одеяло.

– Да потушите же наконец свечи! Я задыхаюсь.

– Свечи не горят, окно открыто, посмотри. – Эмма руками повела на него воздух.

И он провалился в темноту. Эмма похлопывала смоченной в холодной воде тряпочкой по лбу, подставляла ему под нос нюхательную соль. Чарльз в самом деле пришел в себя и, прошептав ее имя, вполголоса удивленно заметил, что в голове у него каша вместо мозгов, а язык отнялся и он не может глотать.

Эмма радовалась, что он хоть и нечетко, но говорит, и гладила его по лицу.

Чарльз посмотрел на нее и попытался сказать что-то еще. Он принимался несколько раз, слова можно было разобрать с большим трудом:

– Эмма, голубка, поиграешь для меня?

Она, пошатываясь, вышла, оставив дверь открытой, села за пианино и заиграла его любимую арию «Овцы могут пастись спокойно» из кантаты Баха. Через пару тактов забыла, сбилась, встала и торопливо вернулась.

Еще в дверях она увидела его руку. Он никогда не держал так руку. Эмма упала Чарльзу на грудь и принялась умолять:

– Проснись, проснись…

Но Чарльз больше не мог слышать человеческих слов.

Эмма вжалась лицом в одеяло и надолго застыла. Она даже не заметила, как Гудвилл помолился, благословил своего друга и ушел.

Когда она наконец встала, уже сгустились сумерки. Эмма подошла к письменному столу и остановила часы.

Вечером приехали дети. Полил сильный дождь, тяга в камине ослабла, и дым валил в комнату. Уильям, Генриетта и Фрэнсис приехали в одном экипаже. Чуть позже подоспели Гораций и Леонард. Последними прибыли Элизабет и Джордж.

Генриетта и Элизабет молились. Сыновья молчали. Самый младший, Гораций, будучи не в силах сдержать слезы, положил голову отцу на живот. Он не мог примириться с тем, что не успел.

На следующий день с почтой пришел мешок, такой большой и тяжелый, каких не было давно. Издатель Дарвина, прежде чем отправить их в Даун, накопил сотни писем – отклики восторженных читателей на его книгу о дождевых червях.

Тысячи экземпляров уже распродали, на всех парах поспешали немецкий, французский, русский переводы. «Образование растительного слоя земли деятельностью дождевых червей» побудило многих садоводов-любителей даже за званым ужином восхищаться подвигами этих животных.

Уильям взял мешок, заглянул в него, пробежал глазами сопроводительное письмо благодарного издателя, отнес мешок в кабинет, поставил у письменного стола, опять взял, пошел с ним в гостиную, вынес и оттуда и, наконец, неловким жестом всучил Джозефу. Дворецкий, не разобрав бормотание Уильяма, отнес мешок в кабинет и поставил его в угол. Потом посмотрел на Дарвина, которого теперь привели в порядок, и, втянув голову в плечи, побыстрее вышел. Не забыв перекреститься.

Через несколько дней Эмма записала в дневнике: «19.4.1882, 4 часа пополудни, умер Чарли». И: «20.4.1882, 7 часов утра, умерла Полли».

В когтях у Церкви

Никто не помнил, чтобы в Дауне когда-либо было так тихо. Жители утром не работали. Они вернулись с полей, где пахали и сеяли – в этом году позже, чем обычно; оставили мастерские и конюшни, некоторые еще держали молоток или опирались на лопаты; матери, стоя с малышами у калиток, разглаживали фартуки и вытирали липкие ротики.

Мэр Дауна, прямой как палка, уже давно расхаживал взад-вперед у здания ратуши с должностной цепью на шее; теперь он бросил испытующий взгляд на ровный ряд выстроившихся школьников.

Когда часы на церковной башне пробили одиннадцать раз, более четырехсот человек стояло вдоль извилистой главной улицы. В последнюю минуту из церкви, сопровождаемая подозрительными взглядами соседей, вышла набожная согбенная жена ножовщика, которая не первое десятилетие мыла полы в храме и чья неустанная борьба со грехом чинила деревне немалые хлопоты. Но такое событие не хотела пропустить даже она. Все молчали. Изредка слышалось только куриное кудахтанье.

И он появился. Шесть вороных лошадей медленно, торжественно везли гроб. Обернутый черной тканью. Чарльз Дарвин отправился в последний путь и в это серое утро вторника навсегда покидал Даун. Вплотную за ним ехал экипаж с членами семьи.

Мужчины стягивали шапки. Женщины крестились. Садовник Дарвина с опущенными плечами прислонился к кладбищенской ограде. Он держал в мозолистых руках белые орхидеи, уверенный, что мистеру Дарвину приятнее было бы лежать здесь, в деревне, рядом с братом и рано умершими детьми. Он сам усадил бы могилу цветами, привел в порядок розовые кусты и, приходя, рассказывал бы мистеру Дарвину новости из мира кустарников и многолетников.

И кузнец стоял на обочине с семьей. Когда гроб проезжал мимо, он опустился на колени. Хэммонд знал, как тронул миссис Дарвин его рассказ о рае.

Преподобный Томас Гудвилл, в это утро молившийся дольше обычного, неподвижно стоял в дверях церкви. Только когда все проехали мимо и стук копыт стал тише, он, казалось, очнулся и торопливо послал вслед свое благословение.

Собрались проститься со своим другом и голубятники Дауна, торжественно выпустив в небо одного из красивейших сизых голубей. Сопровождаемый взглядами жителей деревни, он взмыл в затянутое облаками небо с прощальным свитком,