И Маркс молчал у Дарвина в саду - Илона Йергер

пластина, в свою очередь приводя в движение рычаг и таким образом переводя сокращения артериальной стенки в волнообразную линию на полоске бумаги.

Дрожащие подъемы и спуски уже чисто визуально не сулили ничего хорошего. Частота сердечных сокращений и артериальное давление пациента оставляли желать лучшего. Чарльзу, который не сводил глаз с зигзагообразных линий, производимых его телом, опять стало хуже. Эмма терпеливо утирала носовым платком выступавшие на лбу бисеринки пота.

Беккет предписал горчичные обертывания. Служанки знали рецепт. Доктор любил горчичный порошок, уверенный в его благотворном действии и при других заболеваниях, поэтому в доме Дарвинов он обычно имелся.

Когда они вернулись из кухни с теплыми пеленками в тазике, доктор как раз положил Дарвину на язык три шарика nux vomica, вслух заметив, что цвет языка ему не нравится.

Девушки поставили тазик у дивана и тут же по требованию Эммы вышли из комнаты. Она хотела сама обмотать Чарльза, не вводя его в стыд. Эмма намазала грудь и подмышечные впадины вазелином, чтобы едкий порошок не раздражил кожу.

Доктор Беккет тем временем простился, заявив, что вечером еще заглянет. Очень осторожно поставил в ящик сфигмограф, щелкнул замком и пообещал привезти опять, чтобы продолжить замеры.

Когда вечером он вернулся, Дарвин лежал мирно. Обошлось без новых приступов. Напротив, Чарльз немного поспал. Доктор подсел к нему и объяснил, что отныне, как только он почувствует стеснение в груди, нужно всегда принимать эти сердечные капсулы. Беккет полез в карман пиджака за лекарством, и тут Дарвин сказал:

– Маркс был здесь.

Доктор Беккет так растерялся, что забыл закрыть рот.

– Да, представьте. Был здесь.

– Вы издеваетесь надо мной. Не верю.

– И тем не менее это так. Его зять, некий Эвелинг, с которым я вступил в контакт в связи с одной книгой, привел нашего коммуниста на ужин. Я ничего не знал об их родстве.

– Не совсем понимаю. Если позволите спросить, по какому случаю состоялось приглашение на ужин? – Голос Беккета звучал обиженно.

– Господа прибыли на лондонский Конгресс свободомыслящих, о котором писали во всем мире. Председательствующему, довольно известному в Германии Людвигу Бюхнеру, судя по всему, не терпелось со мной познакомиться. Поверьте, я понятия не имел, что за тесть придет с ними. И поразился не меньше, чем вы сейчас.

– Как бы мне хотелось присутствовать.

– А мне нет. Поверьте, вы ничего не потеряли. Вечер был крайне странный.

– В каком смысле?

– Ну, как сказать. Одни плохо знали английский. Другие немецкий. В конце концов наш священник упал со стула.

– Вы шутите.

– Увы, нет. А потом я еще сказал Марксу, что он не материалист, а идеалист.

– Но вы же не?..

– Нет, не переживайте. В разговоре с ним я не стал уточнять, что в действительности он замаскированный Моисей. Он, бедный, очень плохо себя чувствовал.

Дарвин побелел. Его душило. Беккет вскочил, позвал Джозефа и, успокаивая, положил теплые руки Дарвину на спину.

– Вы можете открыть окно? Воздуха не хватает.

– Опять давление на грудь?

С трудом дыша, Чарльз кивнул.

– Попытайтесь дышать равномерно. Сейчас я дам вам капсулу. Но сначала желудок должен успокоиться.

Эмма вбежала в комнату, за ней Джозеф, который прошел прямо к занавесу и исчез за ним. Там находился уголок, где стояли плевательница, большой графин всегда свежей воды с несколькими листочками мяты и лежали полотенца и салфетки. Дворецкому давно уже надлежало следить за тем, чтобы закуток всегда был прибран. Ибо ничто не вызывало у склонного к тишине и неприметности Чарльза большей неловкости, чем его несчастный живот.

Эмма с беспокойством посмотрела на доктора. Тот пожал плечами.

– Когда же это кончится? Я больше не могу выносить свой желудок. Лучше умереть.

Началась обычная икота, и Беккет положил руку Дарвину на диафрагму.

Чуть позже, безо всяких возражений, Чарльз раскусил капсулу, откинулся и умолк. Через пару минут лицо его порозовело. Доктор пожелал ему спокойной ночи. Их прощальное рукопожатие было долгим.

Пари и смерть

Зима установилась надолго. Старики Дауна растирали себе суставы. Все еще шел мокрый снег. В том числе ранним утром 18 апреля 1882 года, когда треск и грохот резко разбудили Эмму. Она бросилась к окну и увидела на стволе дуба зияющую рану. Мощная раскидистая ветка надломилась под грузом. Коричневые листья, свидетели давно прошедшего лета, до сих пор державшиеся на ветвях, а теперь, помятые сперва наползающим, а затем обрушившимся снегом, лежали в серой снежной каше.

Все последние недели Эмма надеялась на улучшение погоды, ведь просыпающаяся природа могла немного оживить и Чарльза. Но трава, местами торчавшая из-под весеннего снега мокрыми кустиками, с которых капало, была вялая и тяжелая.

Прижавшись носом к стеклу, запотевшему от теплого дыхания только что вставшего с постели человека, Эмма воссылала молитву небу. Она не знала, что этажом ниже Чарльз тоже стоял у окна.

Когда Эмма чуть позже спускалась по лестнице, Полли, хромая, как раз направлялась из кабинета в гостиную. Они поздоровались и зашли вместе. Чарльз отвел взгляд от дуба.

– Доброе утро, мои дорогие дамы.

– Давно проснулся?

– Всю ночь не сомкнул глаз.

– Бедный мой. Ты, конечно, ошибаешься. Наверняка время от времени вздремывал.

– Нет. Мучился без сна. И все время приходилось вставать, потому что лежа нечем было дышать.

– Сердце болит?

Эмма взяла его за руку. Та стала совсем тонкой.

– Уже несколько часов призраком брожу по дому, не могу спокойно сидеть, хотя смертельно устал. Боль накатывает волнами.

Холодными пальцами он погладил ее по затылку.

– Ты можешь мне объяснить, почему сегодня часы идут так мучительно медленно? Я зашел сюда посмотреть, может, здешние быстрее отсчитывают время, чем у меня в кабинете.

Эмма улыбнулась. Своим умением тонко и печально шутить он молодым человеком прокрался в ее сердце.

– Ты видела, что случилось в саду? Теперь даже дуб – инвалид. Гнусный снег. Помнишь, какой маленький он стоял на лужайке, когда мы въехали сюда сорок лет назад – или сорок один?

Молочно-холодный свет, сбоку падавший в окно на лицо Чарльза, еще больше усиливал его призрачную бледность. Эмма положила ему руки на плечи и прислонилась головой к груди. Они стояли молча, а Полли, усевшись в ногах, тихо поскуливала. Все были отделены от снега только стеклом и мерзли.

– Пойдем пить чай. Я попрошу Джозефа принести нам. И немного тостов. Полагаю, он уже встал. Кроме того, пусть велит кому-нибудь из девушек затопить камин.

Чарльз будто не слышал ее.

– Эмма, голубка моя, боюсь, у меня не осталось сил работать. Но без работы я несчастен. Сегодня ночью мне