И Маркс молчал у Дарвина в саду - Илона Йергер

«против». Ему казалось, он будет менее уязвим перед женскими чарами, более подготовлен принять решение, если по порядку рассмотрит обоснования. И в июле 1838 года Чарльз изложил все аргументы на голубом листе бумаги.

Жениться

Дети (по воле Божьей).

Постоянная спутница и подруга в старости, которая будет о тебе заботиться.

В любом случае лучше, чем собака.

Собственный дом и человек, который будет вести хозяйство.

Очарование музыки и женских разговоров.

Такие штуки полезны для здоровья – но какая трата времени!

Господи, невыносимо представление, что ты всю свою жизнь будешь пахать, как бесполая рабочая пчела, и ничего у тебя больше не будет. Нет, нет. Так не годится. Представь, целыми днями один в прокуренном, грязном лондонском доме. Сравни: милая, мягкая женщина на диване у камина, с книгами, музыкой.

Жениться, жениться, жениться q. e. d.

Не жениться

Свобода пойти, куда хочется.

Разговоры с умными мужчинами в клубах.

Не будет необходимости навещать родственников и подчиняться во всякой мелочи.

Расходы на детей, заботы о них. Может быть, ссоры.

Пустая трата времени.

Не будет чтения по вечерам.

Станешь жирным и ленивым.

Страх и ответственность.

Меньше денег для книг и т. п.

Если много детей, необходимость в денежной работе (а при этом слишком много работать очень вредно для здоровья).

Может быть, жена не будет любить Лондон, тогда приговор – изгнание.

Но выше голову, малыш! На свете много счастливых рабов.

Беккет жевал сэндвич – сухой ростбиф и черствый хлеб. Из внутреннего кармана редингота вытащил блокнот и не стал застегивать верхние пуговицы, так как на него давила духота, где смешались холодный табачный дым в зале и свежий из соседнего помещения. Он вдруг решительно отверг идею со списком, засунул блокнот в карман, вскочил, стоя допил пинту, подошел к стойке, взял маленький колокольчик и зазвонил, поскольку хозяин был с приятелями. Расплатившись, он положил солидные чаевые и бросился к выходу.

Посмотрев на недоеденный сэндвич, хозяин тряхнул рыжими кудрями и решил больше не приглашать беспокойного гостя на криббидж, хотя компания смятенному джентльмену не помешала бы. Немолодой трактирщик накопил немало опыта общения с мужчинами в подобном настроении. Как выяснялось после нескольких пинт, по большей части оно было связано с женами или женщинами, женами еще не ставшими.

Альба обрадовалась, что стояние на привязи перед пабом кончилось, и довольно фыркнула. Беккет вдохнул свежего воздуха и подумал о Саре, которая ждала его с горячим чаем; в голове тут же прояснилось. На него навалилась икота, и он пожалел о втором пиве. Поразмыслив, не пройтись ли пешком, доктор все-таки решил поехать верхом и затянул подпругу. Во время верховой езды он уже нередко перетряхивал обрывки мыслей до тех пор, пока они не складывались в общую картину. Беккет поставил левую ногу в стремя и не без труда перебросил правую ногу через круп. Держаться в седле ему пришлось крепче, чем обычно. А Сара умеет ездить верхом? Почему он с ней не выезжал? И он никогда не спрашивал ее об этом, странно.

Чтобы справиться с опьянением, Беккет фокусировался на ангелах кованых ворот и отдельных камнях кладбищенской стены, вдоль которой медленно ехал. Ему казалось, лошадь раскачивается, как верблюд, и он вспомнил Маркса. Бунтарь теперь, вероятно, кашляет в Алжире. Рискнет ли измученный судьбой проехаться верхом по пустыне? Несмотря на неприятный разговор в экипаже, Беккет испытывал сострадание. Ведь теперь ко всем неурядицам его жизни добавилась еще и смерть жены, а доктор не хотел сомневаться в том, что Маркс сильно переживает. Хотя ему было нелегко простить этому сердцееду историю с Ленхен. В общем, он так и не сумел разобраться в отношении Маркса к женщинам.

Альба неспешно шла мимо кладбища, а Беккет представлял, как Маркс, следуя врачебному совету, раздевшись до пояса, загорает на солнце. А может, средиземноморское тепло не только пойдет на пользу его бронхам, но и подбодрит в мыслях и трудах. Доктор рассмеялся. Стоит лишь чуть-чуть довернуть винт, и сознанием Маркса начнет руководить бытие Маркса, а «Коммунистический манифест» станет следствием болезней внутренних органов. Не говоря уже о первом томе «Капитала», который снова лежал у него на столе как зачерствевший черный хлеб. Маркс должен принять, что его материализм применим и к нему самому, решил Беккет, придя в восторг от своих выводов. Хотя такая логика, дошло до него, вряд ли выдержит трезвую перепроверку. Или выдержит?

Через полмили лошадь со всадником добрались до расположившейся на окраине деревни великолепной усадьбы в окружении больших крытых соломой сараев. При виде сада доктор задумался: а где хотела бы жить Сара – в сельской местности или в Лондоне? Даже этого он не знал. Но она обожала цветы, он заметил.

Когда управляющий вышел из дома и деловито направился к конюшне, Беккет, вспомнив о своей расслабленной осанке, вздохнул и перешел на рысь. На развилке за усадьбой он свернул в виднеющуюся буковую рощу.

Как проходят дни Сары? Она сможет помочь ему в работе? У них будут дети?

– Обязательно! – невольно воскликнул Беккет.

Сына, если Сара согласится, он назовет Чарльзом, хотя что она может иметь против Чарльза? Дочь, наверно, Джулией. Или Мэри? Но уж точно не Эдит и не Викторией.

Беккет почесал Альбу за ухом и начал считать. Сколько будет его детям, когда начнется новый век? Осталось меньше восемнадцати лет. Как бы он хотел обладать даром видеть будущее! Окажется ли Маркс прав? Появятся ли в двадцатом столетии коммунистические страны? Вряд ли. Нет, революционная мысль испарится.

– Ввуп! – вырвалось у Беккета, и Альба навострила уши.

Дорожка между буками была влажная. Беккет обрадовался, что ветер остался позади. На мягкой лесной земле стук копыт стал тише, под нежной еще зеленью древесных крон, пока пропускавших солнце, целыми полями цвела ветреница. Островки примулы, медуницы и первых фиалок расцветили все желтым, белым, голубым. Стояла та краткая пора весны, когда, затмевая луга, буйно цвела низина леса.

В голове у Беккета, как взбесившиеся шмели, летали мысли. Он сошел с лошади, по мягкому мху вышел на поляну, остановился и подставил лицо солнцу, слегка покачиваясь взад-вперед, как часто делал в минуты нерешительности. Затем наклонился и сорвал фиалки. Когда доктор снова выпрямил длинное тело, у него закружилась голова. Он закрыл глаза, сосредоточился и вернулся к Альбе.

Тропа, петляя, вывела их из буковой рощи и плавно подняла на просторы. Он хотел бы заключить в