Зов из бездны - Михаил Ахманов

Вино как раз нашлось – в том кувшине, что держала Эмашторет. Неплохое вино, густое, сладкое, из местной лозы. Я пил его, глядя, как девушка развязывает пояс и сбрасывает одежды, легкие, полупрозрачные, напомнившие мне о родине, – это тонкое полотно наверняка привезли из Таниса. Если не считать этих одеяний, все остальное казалось мне чужим: вместо циновок пол в домике Эмашторет закрывали пестрые ковры, форма и роспись кувшина были непривычными, а зеленые плоды в глиняной миске вовсе незнакомыми. Я не ведал, как их едят, то ли подобно финикам, то ли выжимают сок, как из граната, и потому не прикоснулся к ним. Но ковры, плоды, кувшин хотя бы не вселяли страха, чего не скажешь о каменной богине, что высилась в углу. Она была обнажена до пояса, ниже спадала пышная юбка, и только по отвислой груди я опознал в ней женщину – ее лицо, грубое и страшное, принадлежало скорее демону из загробного мира. Ашторет, о которой говорил Эшмуназар?.. Может быть… Она уставилась на меня жутким взглядом, будто спрашивая, что делает здесь этот чужак и не годится ли он для кровавой жертвы.

Девушка опустилась на колени, оперлась руками о ковер и раздвинула бедра. Я замер в недоумении – кажется, мне предлагался способ, каким сношаются козы и козлы! А также бараны и овцы, жеребцы и кобылы и прочие твари, включая свиней и собак! Но не люди, нет! У людей так не принято, во всяком случае, в Та-Кем.

Эмашторет вздохнула:

– Давай, египетский господин… Или я тебе не нравлюсь?

– Нравишься, видит Амон, – пробормотал я в смущении. – Но не могли бы мы заняться этим как‑то иначе? Так, чтобы быть поближе друг к другу во всех телесных частях?

Она проворно перевернулась на спину, прогнулась в пояснице и вскинула ноги. Еще одна странная поза! Кажется, мне полагалось навалиться на нее живот к животу, втиснуть в ковер и терзать, терзать, как лев терзает антилопу. Но я вовсе не хотел изображать собою хищника! И дикаря тоже! Конечно, в чужой стране не учат гусей гоготать, а уток плавать, но все же есть предел для подражаний дикарям. Я мог бы облачиться в их одежду, отрастить волосы на лице, но мучить женщину – это слишком! Даже если она сама этого хочет.

– Я что‑то делаю не так? – спросила Эмашторет после недолгого ожидания. – Не так, как тебе хотелось бы? Может, это подойдет?

Она легла на бок, оперлась на локоть и подняла согнутую ногу. «О, эти женщины Джахи! – подумал я. Неистощимы в выдумках! Пожалуй, она и на голову встанет!»

Очевидно, Эмашторет заметила мою нерешительность. Снова вздохнув, она пробормотала:

– Беда с этим египетским господином… Не скажет ли он, как ему хочется? Подняться ли мне или лечь? И если лечь, то как?

– Лучше всего сесть, – промолвил я, опускаясь на ковер. – Сесть ко мне на колени.

Она с охотой это сделала. Теперь мы не походили на животных, а уподобились тем, кого считают настоящими людьми. Ее бедра обхватили меня, полная грудь с коричневыми сосками лежала на моей груди, и я мог гладить ее спину, касаться губами ее губ и делать остальное так, как делал много раз с Аснат и Туа. В такой момент мужчина получает знак от женщины – ее дыхание становится прерывистым, взгляд – нежным, и внизу сочится влага. Но сейчас я ничего подобного не замечал. Эмашторет предлагалась мне как‑то очень деловито, ерзала на коленях, пыталась меня возбудить, но, кажется, напрасно. Я поймал взгляд богини, смотревшей со злобной насмешкой, и понял, что ничего не могу. Не могу, видит Амон! Наверное, мы, люди Та-Кем и жители Джахи, принадлежали к разным человеческим породам, и соединиться нам было так же сложно, как волку с собакой и жеребцу с ослицей.

– Слезай, Эмашторет, – сказал я. – Ничего у нас не получится.

Губы девушки искривились, глаза наполнились слезами.

– О, египетский господин! Все же я тебе не нравлюсь… ты не одарил меня своим расположением… хозяйка Лайли будет недовольна… очень недовольна!

– Мы ничего ей не скажем. – Я столкнул Эмашторет с колен. – Нет, конечно, скажем! Скажем, что ты была неподражаема и восхитительна! Египетский господин в полном восторге! А теперь возьми это и утешься.

Вложив в ее ладошку кусочек серебра, я поднялся, прихватил кувшин с вином и вышел вон. Из домика, где исчез Эшмуназар со своими девушками, слышались стоны и крики, визг и смех. Этот любовный гимн сопровождали шелест деревьев, птичий посвист и глухие мягкие удары о землю – должно быть, падали созревшие плоды. Прихлебывая вино, я стал удаляться от бассейна и окружавших его домиков. Пожалуй, случись такая неудача с Аснат или Туа, а тем более с Нефрурой, танцовщицей из нашего храма, я был бы весьма расстроен и даже угнетен. Но сейчас я не ощущал ничего подобного. Мне вспоминались блудницы, которых я видел в Танисе, тоже девушки из Хару и Джахи, но совсем не похожие на Эмашторет. «В чем же разница?..» – подумал я и вдруг сообразил, что эти танисские шлюхи стали египтянками. От них пахло, как от египтянок, они носили те же одеяния, и им, разумеется, не надо было объяснять, что женщина должна садиться к мужчине на колени.

Я добрался до храма, оглядел это мрачное святилище и сел на теплую землю, не выпуская из рук винный кувшин. Сюда не долетали звуки радости Эшмуназара, и слышалось только, как шелестит листва, щебечут птицы и журчат речные воды. Хорошее мирное место, где можно отдохнуть душой, забыть о кедровых бревнах и ларцах с серебром, о мудром Херихоре и упрямом князе Библа… Я был благодарен Эшмуназару, который привез меня сюда. Добрый юноша! И Бен-Кадех, его дядя, тоже достойный человек! Редкость в диких краях, где мужчины ложатся на женщин или седлают их сзади…

Тяжелый топот прервал мои раздумья. От храма шел ко мне человек в высоком колпаке и жреческом облачении, столь грузный, что, казалось, земля содрогается под его шагами. Из-под колпака торчали лохматые волосы, нечесаная борода падала на брюхо, руки – там, где их не скрывала одежда, – были в густой шерсти, а лицом походил он на павиана, ибо лоб был узок, а нос и челюсти огромны. Приблизившись, волосатый урод оглядел меня, хмыкнул и пробурчал трубным басом:

– Египтянин, клянусь лоном Ашторет!.. У моего святилища!.. Откуда тут взяться египтянину?

– Я приехал с молодым Эшмуназаром. Мое имя Ун-Амун, а ты, должно быть, жрец Шеломбал? – Привстав, я поклонился. – Эшмуназар говорил мне про тебя, почтенный.

– Эшмуназар!.. Щеголь, мот и повеса! – рявкнул жрец. – Что он мог говорить?

– Только хорошее. Славил твою доброту и благочестие, – отозвался я, взирая на Шеломбала не без опаски. Он был не столько высок, сколько широк, и все же казался огромным. Он мог придавить меня одной рукой.

– Грмм… славил, значит… ладно… – Жрец покосился на кувшин, потом ткнул в него пальцем. – Там что‑то осталось? Осталось? Дай сюда!