Японский парфюмер - Инна Бачинская

— Читаю, и тем не менее… — Я прервала себя на полуслове, подумав: «Идиотка! У человека тоска, а я его развлекаю историями о раскаявшихся убийцах». — А у меня первый день отпуска! — похвасталась, с маху меняя тему разговора.

— А охотится кто? — просил Добродеев.

— Охотится?

— «Королевскую охоту» на кого бросили?

— На заместителя. Это мой первый отпуск за два года.

— А как же бедный богатый миллионер Ситников и его проблемы?

— Не знаю. Не видела его целую вечность.

— Но вы же работаете на него? Разве нет?

— Не уверена.

— Вы такая таинственная сегодня… Я и сам его целую вечность не видел. Звоню иногда, но этот капиталист вечно в полете, занят, время — деньги… «Извини, Алеша, дружище, сейчас не могу! Бегу! Лечу! Ты же знаешь, мне хронически не хватает бабла на шампанское, женщин и карты!» — передразнил он воображаемого Ситникова. А раньше дружили. Деньги портят человека, Екатерина Васильевна. То есть большие. Знаете, он очень переменился… — Добродеев задумался. — Как недавно все было и как давно! Знаете, мы все были уверены, что они с Алиной поженятся. А потом, как гром среди ясного неба — она выходит замуж за Володю Галкина! Ну, для Ситникова это, может, и к лучшему, а вот Володьке не повезло. Алина была создана для подвига, а не для семейной жизни. Мне иногда казалось, что она заблудилась во времени. Ей бы родиться пару тысячелетий назад, какими-нибудь гуннами предводительствовать. В Средние века ее, несомненно, сожгли бы на костре. А у нас, в нашем времени, ей было тесно. Жаль ее, такая нелепая случайность…

— Что — «нелепая случайность»?

— Ее смерть.

— Разве ее смерть — случайность?

— А вам что-то известно о ее смерти?

— Ничего не известно. Но когда умирает насильственной смертью старшая сестра, а спустя полтора года другая, молодая, цветущая женщина… согласитесь, что-то здесь нечисто.

— Ситников — как царь Мидас! К чему не прикоснется, то либо превращается в золото, либо умирает. — В голосе Добродеева прозвучали неприятные нотки.

Мы замолчали. Я смотрела в окно на заснеженные поля. В машине было тепло и уютно, и меня стало клонить в сон.

— А знаете, я все-таки хочу написать о вас, — сказал вдруг Добродеев, — да и реклама вам не помешает. Тема — пальчики оближешь! Красавица-детектив! От мужиков отбоя не будет.

— Очень надо! — брякнула я.

Он рассмеялся и сказал:

— Внимание! Мы почти у цели.

Машина свернула на слабо наезженную проселочную дорогу.

— Похоже, здесь давно не ездили, — заметила я. — Вы уверены, что нам сюда?

— Уверен, уверен! Старик Добродеев знает, что делает! — В голосе его прозвучали знакомые хвастливые нотки.

Через пару километров мы свернули еще раз, прямо в лес. Если здесь и была дорога, то теперь ее скрыл снег. Жесткие еловые лапы со скрежетом проехались по бокам автомобиля. Я инстинктивно пригнулась. Машина, натужно ревя мотором, как танк, медленно продвигалась вперед, пока, налетев на какое-то препятствие, не остановилась.

— Все! — сказал Добродеев. — Приехали! Настоящая Сибирь, а, Екатерина Васильевна? — Он был неспокоен и внимательно всматривался в сугробы впереди. — Черт, не завязнуть бы! Толкать будете?

— Буду. А что это за машина?

— «Ауди». Машина сверхнадежная, но не для таких снегов, разумеется.

— А нам еще далеко?

— Нет, мы уже на месте. — Добродеев открыл дверцу машины со своей стороны и приказал: — Слушайте! — На лице его появилось преувеличенное выражение благоговейного восторга.

Тишина — ощутимая, оглушительная, мягкая, как пуховая перина, накрыла нас и поглотила. Мы находились в самом сердце дремучего леса, в окружении раслапистых темно-зеленых елей.

— Пошли! — Добродеев, перегнувшись через спинку сиденья, достал дубленку и, кряхтя, полез из машины. Я открыла дверцу со своей стороны и выпала наружу, угодив в засыпанную снегом ямку. Вскрикнула от неожиданности. Мне ответило лесное эхо.

Добродеев, не оборачиваясь, как трактор, уверенно зашагал в глубь леса. Я пошла следом, уклоняясь от тяжелых заснеженных еловых лап. Тишина, казалось, звенела. И вдруг я услышала звук… легкий, ускользающий, радостный… что-то знакомое… Как… щебет птицы!

Воздух был чист и сладок, пахло снегом. Идти было трудно, но я старалась не отставать. Раз или два я упала, поскользнувшись, с трудом поднялась, помогая себе руками. Наткнувшись на покрытую снегом корягу, я оступилась и, удерживая равновесие, ухватилась за еловую ветку. В ту же минуту на меня обрушилась снежная лавина. Взвизгнув от неожиданности, задохнувшись, я с размаху уселась в сугроб. И засмеялась, почувствовав, как холодные струйки тающего снега побежали за ворот свитера…

И тут я вдруг поняла, что это был за звук! Плеск воды! Где-то совсем рядом был ручей или небольшая речка. Безудержная радость, жажда жизни и действия затопили меня, и я закричала:

— Я живу! Я буду жить вечно!

— Давайте сюда, Екатерина Васильевна! — закричал Добродеев.

Он поджидал меня у громадного валуна, покрытого снегом. Не иначе принесенного ледником. Я добралась до камня и замерла, пораженная. Передо мной расстилалось покрытое снегом чистое пространство, почти идеальной круглой формы. Несколько серых валунов, неподвижные черные сосны, остатки засохшей болотной травы, едва слышно шелестящей. И журчащий звук падающей воды…

Добродеев на четвереньках, громко сопя, вскарабкался на камень и протянул мне руку. И, когда я уже стояла рядом, сказал:

— А теперь смотрите!

Пустое пространство впереди оказалось замерзшим лесным озером. Из-под камня, на котором мы стояли, бил ключ — серебристая струя с шумом падала в зияющую, словно вход в преисподнюю, черную полынью у нас под ногами. Из полыньи тянуло холодом. Вода, пугающая и притягивающая, полная первобытной неуправляемой магии, казалось, дымилась — белесый пар стоял в воздухе.

Красно-золотистый шар солнца опустился на зубчатую крепостную стену леса, замер на долгое мгновение, зацепившись за острую еловую верхушку… а затем, словно его толкнули, скользнул за стену и исчез. И тотчас стали мягко наплывать ранние сумерки…

Мы стояли на камне, все еще держась за руки, забыв обо всем на свете, подавленные картиной, представшей перед нашими глазами с уходом солнца. Картиной, полной такой пронзительной неизбывной печали, одиночества и безнадежности, что хотелось зарыдать в тоске. От моего недавнего радостного настроения не осталось и следа. Добродеев хотел что-то сказать, кашлянул, да так ничего и не сказал…

Я взглянула на него, но тут же отвернулась, словно подсмотрела чужую тайну. Лицо его было страшно! Невидящие глаза уставились в черную воду…

«Что это с ним?»

— Что вы сказали? — вдруг встрепенулся он.

— Потрясающее! Такими я представляю себе северные озера где-нибудь в Карелии.

— Я был в Карелии! — сказал он хрипло. — Еще студентом. Правда, летом, а не зимой. До сих пор помню гигантских комаров, тучи гнуса, дым от костра, которым пропахло все, и костер, который не хотел разжигаться именно в мое дежурство. Нет, эта романтика не для меня! Баста!

Он решительно спрыгнул на землю и протянул мне руки. Обнял, прижал к себе и сразу отпустил. Меня поразило целомудрие, с которым он проделал это. Не попытался воспользоваться случаем, не полез с поцелуями…

Всю дорогу до машины он не выпускал моей руки. И было непонятно: то ли он печется обо мне, то ли держится за мою руку, как за спасительный якорь…

Мы молчали почти всю обратную дорогу. И только перед самым въездом в город Добродеев сказал:

— Простите меня, Екатерина Васильевна. Я вас напугал. Я никогда не думал, что там так… неприветливо. Летом, поверьте, там просто замечательно.

— Ну что вы! Место необыкновенное. Заставляет задуматься о смысле жизни.

Добродеев, не отрывая глаз от дороги, взял мою руку и поднес к губам. И снова меня поразило, с какой деликатностью он это проделал.

— Вы тоже заметили? Чувствуешь себя таким ничтожеством…

— Я вовсе не это имела ввиду! — Я рассмеялась.

Добродеев включил радио, и до самого моего дома мы слушали вальсы Штрауса.

— Могу предложить легкий ужин, — сказала я, движимая чувством благодарности. Мне казалось, он откажется. Но Добродеев согласился.

Он молча сидел на диване, листая какую-то книгу, пока я возилась в кухне. Когда я снова появилась в гостиной, меня сопровождал Купер. Увидев незнакомого человека, он некоторое время рассматривал его издали, потом подошел ближе, издал вопросительное «М-р-р?».

— Что? — спросил Добродеев. — Что ты сказал?

— М-р-р? — повторил Купер.

— Он просится на руки, — перевела я с кошачьего на человеческий.

— На руки? — удивился Добродеев. — Но мы же незнакомы!

— Вы ему нравитесь, и он вас жалеет.