Дети Гамельна - Игорь Николаев

Трясущимися руками Йозеф распутал завязки мешочка, достал обломки чудесного оберега. Внутри оказался туго смотанный кусочек пергамента, с трудом развернувшегося под грязными пальцами. На нем виднелись какие-то буквы. Спасенный искренне облобызал колдовское заклинание и поглубже спрятал его за пазуху.

— «Donec a bello atque magis in coquinam»! — прочитал через пару дней капеллан, когда Адлер, измученный угрызениями совести, решился представить под бдительное око Церкви такое чернокнижье. Ну и признаться, пока не поздно, пока Люцифер не сумел проникнуть в заблудшую душу через строки бесовские, богопротивные и омерзительные.

Капеллан крутил пергамент и так, и этак, пуча глаза и сдерживая рвущийся наружу смех. Но наконец естество взяло верх, и громоподобный, неприличествующий духовному лицу хохот вырвался наружу, словно бомбарда жахнула.

— Шестьдесят талеров, говоришь? — только и сумел выдавить сквозь слезы капеллан. — Но слова, действительно, заветные, не обманул тебя колдун неведомый! В Праге обучался, похоже. У них там такие шуточки в ходу!

— А писано-то чего? — только и смог спросить закипевший сержант, уже придумавший с десяток казней для коварного Хуго.

— «Держись подальше от боя и поближе к кухне». Вот же шутник какой попался! — с трудом сумел успокоиться капеллан. — Но жизнь он тебе спас, как ни крути, и свои монеты заработал честно. Так что, не стоит неведомому колдуну бить рожу. А то он ведь может и пику в суматохе в спину сунуть.

И божий человек залихватски подмигнул обалдевшему Адлеру.

История десятая. О псах Дикой Охоты и долгих последствиях быстрых решений

Дождь шел третий день подряд, ни часа передышки. Изредка неистовая стихия давала робкую надежду на прекращение потопа, слегка утихая, но затем неизменно усиливала напор водяного молота. То был именно дождь. Ни грозы, ни грома, ни молнии. И от этой тоскливой монотонности ливень казался еще более удручающим и безнадежным.

Кони скользили копытами в липкой грязи, подковы изредка стучали о мелкие камешки, таящиеся под водой. Сержант отчаянно ругался, поминая всех святых, порою костеря даже языческих богов. Но, похоже, его ярость только веселила своей бессмысленностью черную завесу туч. Да и второй всадник фыркал на каждом удачном загибе, уже не стараясь прятать смех.

— Мир, может, хватит ерундой страдать, а? И без тебя тошно! — с этими словами Швальбе сдернул шляпу, двумя движениями выкрутил ее и снова нахлобучил на голову. Выкручивал скорее для порядка, поскольку бесформенный ком с жалобно обвисшими полями уже ни от чего не защищал. — От твоей ругани теплее и суше не становится.

— Гунтер, а иди ты на …! — сержант Мирослав поперхнулся на ключевом слове, сообразив в последний момент, что приятельство приятельством, но есть и границы, кои нарушать не стоит. — И советы с собой забирай!

Сержант пришпорил коня. Толку из этого, конечно, получилось мало. Тракт пошел на понижение, и грязь доходила коню почти до бабок. Весь порыв бесславно кончился через пару минут. Животное грустно заржало, призывая всадника к милосердию и здравому смыслу.

— Ненавижу Францию! — вскинув лицо навстречу дождевым струям, заорал Мирослав. — И дождь ненавижу! И долбаную осень тоже!

— А деньги? — ехидно полюбопытствовал Швальбе, который воспользовался остановкой и догнал слегка вырвавшегося вперед напарника. — Деньги ты любишь, мой дорогой сержант?

— Нет. Сами деньги я не люблю, — неожиданно спокойным голосом ответил Мирослав. — Я люблю их количество.

— Вот и не ори. Герцог за консультацию выдал с избытком, — посоветовал капитан, снова выжимая шляпу. В процессе действия Швальбе грустно подумал, что, похоже, головному убору пришел конец. Всякой вещи есть свой срок, и шляпам тоже. Жаль, эта была хорошей, многое повидала на своем веку…

Разговаривать под дождем тяжело. Вода заглушала любые звуки так надежно, что можно было пропустить засаду целой армии, не то что малого отряда. И глаза залить норовила, и в рот попадала. Но молчать еще тяжелее, пусть даже и приходилось ежеминутно отплевываться. Сержант подумал с минуту и накинул капюшон плаща. Толстая мокрая ткань тяжело легла на голову, но избавила от прямых струй ливня. Не сказать, чтобы от этого полегчало, но определенное разнообразие внесло.

Мирослав представил, сколько потом придется возиться с оружием, высушивая, полируя, уберегая от ржавчины, и совсем огорчился. Он искоса глянул на небо, пытаясь разглядеть вечернее солнце, которое теоретически еще должно было там находиться. Но предсказуемо не нашел и решил продолжить беседу.

— Странно, вообще, все получилось, — кони шли бок о бок, и можно было не напрягать горло, пытаясь докричаться до товарища. — Такие деньги, и всего лишь за какого-то оборотня? Да и то, даже не ловили, а так, пару советов. Не стоит это столько. И не стоило.

Швальбе наставительно поднял палец, словно рассекая водяную стену, и ответил:

— Не просто оборотня, а оборотня из Дикого Поля. Османы специально его у тамошнего правителя за сундук золота купили, чтобы изничтожить коварным образом благороднейшего из французских христиан.

— Ты сам-то в это веришь? Подобные сказки в Дечине даже детям не рассказывают. «Сундук золота», «османы»… — передразнил неведомого автора легенды Мирослав.

— Нет, конечно, не верю. И никто не верит. Но все делают вид. По-ли-ти-ка! — по слогам произнес Швальбе, снова воздев к небесам перст указующий. — Обычный наемник, который умел несколько больше обычного человека, вот и все дела. Но до того никому нет дела. Ведь настоящее — оно грязное и обычное. А надуманное — сплошная красивость и романтика.

Мирослав понимающе кивнул, движение вышло почти незаметным под капюшоном.

— Сплошная грязь вся твоя политика! Как и вся твоя Франция! — прокомментировал сержант измышления товарища и командира.

— А с какого перепугу Франция вдруг оказалась моей? — Швальбе так удивился неожиданному поклепу, что даже поводья выпустил. — Я лягушек не ем! И в Париже был всего раз. Как и ты, впрочем!

— Уговорил, — буркнул Мирослав, пытаясь поплотнее укутаться в промокший до нитки плащ. — Не твоя она, а французская. Леший их задери!

Лошадь капитана неудачно плюхнула копытом в глубокую лужу, и в лицо бравого сержанта полетело преизрядно брызг, окончательно испортив настроение. Конь Мирослава аж присел, когда над головой прогрохотало длинное «заклинание», поминающее родословную коня, дороги, «Ля Белль Франсе» и прочих негодяев, только тем и живущих, как только единой мыслью об окончательном превращении жизни бедного сержанта в то, что происходит с едой, если ее съесть…