Механизм пространства - Андрей Валентинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но прежде чем господин Дапсуль фон Цабельтау успел достать Лактанция, Фому Аквинского или другого какого-нибудь демонологического Книгге, вблизи послышалась музыка…
Не странно ли? — Гофман ставит моралиста фон Книгге, автора правил обхождения с людьми, в один ряд с мистиками, в чьих трудах искали руководство к общению с духами и демонами!
Досточтимый читатель, конечно же, понимает…
* * *
Дюма сдержал обещание: Огюст Шевалье держал в руках фрагмент очерка о жизни отставного алюмбрада фон Книгге. Чувствовалось, что мэтр-кулинар славно порылся на чердаке, в залежах черновиков. Но что заставило Дюма прервать текст на полуслове?
Буквы вились роем черных снежинок, заманивая в чернильный омут.
— Что‑то случилось? — спросил Волмонтович.
— Нет. Все в порядке. Просто у меня скверное предчувствие.
— Опасность?
— Пожалуй, да.
— Кому она грозит?
— Не знаю. Увы.
— Едемте!
Вскакивая в седло, Огюст даже не подумал спросить: «Куда?»
4
— Дурные вести, господа.
Полковник Эрстед помахал в воздухе распечатанным письмом. Он был сильно пьян. Огюст впервые видел Эрстеда таким: возбужденным, раскрасневшимся, говорящим громче обычного. Даже на палубе «Клоринды», стоя лицом к лицу с мятежниками, он сохранял спокойствие. Старик даль Негро ждал в кресле, не выказывая осуждения. Наверное, уже ознакомился с дурными вестями — и понимал, что вино успокаивает нервы.
— Николя Карно болен. Проклятье! Мне нельзя было покидать Париж…
— Холера? — спросил Волмонтович, заранее зная ответ.
И промахнулся.
— Нет. Скарлатина.
— Я же говорил вам, Андерс, — князь дернул уголком рта, что у другого человека означало бы гомерический хохот, — это очень сложный обряд. Чихни кладбищенский сторож невпопад — и вместо холеры мы получаем скарлатину. Пан Эминент — znany lekarz![26] Его диагноз дает пациенту широкие возможности выбора…
Огюст вздохнул с облегчением.
— В таком случае, господа, — сказал он, — я ухожу писать некролог.
— Типун вам на язык! — возмутился даль Негро. — Синьор Карно еще жив!
— Разумеется, жив. От скарлатины не умирают. Я иду писать некролог Эваристу Галуа. Я должен отослать его в «Ревю Ансиклопедик». Сейчас август, значит, следует поторопиться.
— Почему?
— Потому что этот некролог должен быть напечатан в сентябре.
Будь взгляды собравшихся линзой, Шевалье бы вспыхнул. Жизнь станет скверной штукой, подумал он, если на меня будут часто так смотреть. Но, похоже, надо привыкать.
Апофеоз[27]
По реке шел ботик с гребными колесами.
Река противилась насилию. Заключена в гранит, перекрыта мостами, вода бурлила под лопастями, возражая. Ничего не помогало. Наглец-бот упрямо двигался против течения, борясь со встречным ветром. Команду составляли четырнадцать человек; еще двое глядели на них с набережной.
Немцы Мориц Герман Якоби и Генрих Эмиль Ленц; с недавних пор — Борис Семенович Якоби и Эмилий Христианович Ленц, российские подданные.
Сентябрь — скверное время в Санкт-Петербурге. Царство свинца — в небе, в струях дождя, в речных волнах. Наблюдатели ежились, кутались в шарфы, плотней натягивали шляпы. Они не знали, что рядом с ними незримо присутствует третий — француз Огюст Шевалье, случайно прорвавшийся в Северную Пальмиру, жертва буйства снежинок.
— Испытания двигателя можно считать удачными, — сказал профессор Якоби. — Три часа плавания по Неве — вполне достаточно. Наш электробот показал себя молодцом. Недаром Фарадей сказал, что движение — в самой природе электричества! Это победа, Эмилий Христианович, это истинная виктория науки…
— Вы правы, — согласился академик Ленц.
Он тоже принимал участие в разработке «магнитного аппарата».
— Я бы сказал, что мы присутствуем при рождении Механизма Пространства, — обычно сдержанный, Якоби сегодня был вне себя от возбуждения. Массивное, слегка брюзгливое лицо покраснело, глаза блестели, как у подвыпившего гуляки. — 1839 год навсегда войдет в историю как год рождения самобеглых экипажей и морских электроходов. Пойдемте, Эмилий Христианович, я угощу вас шампанским!
— Надеюсь, вы правы, — Ленц, по природе более скептичный, не спешил уходить от Невы. Он поминутно вытирал платком стекла очков. — И все-таки мы стоим в начале дороги. Наши батареи слишком быстро выходят из строя. Цинковый электрод разрушается, сгорает…
— Как уголь в топке!
— Да, как уголь в топке паровой машины. Борис Семенович, не забывайте: уголь дешев, а цинк — нет. Работа нашего двигателя обходится в десять раз дороже, чем работа парового котла. Государь император поддержал вашу идею…
Ленц вздохнул. Он до сих пор завидовал коллеге, которому сразу по приезду в Санкт-Петербург повысили оклад до двенадцати тысяч рублей в год, и стеснялся своей зависти. В сущности, не злой, всегда готовый прийти на помощь, Ленц вечно нуждался в деньгах.
— Но Комиссия по приложению электромагнетизма… Нас не поймут, если мы предложим столь дорогостоящий вариант. Надо думать…
Академику не хотелось вспоминать вчерашнюю беседу с министром Уваровым. Министр показал ему копию письма, отправленного Якоби в Берлин, младшему брату Карлу. Оригинал благополучно ушел по адресу, но люди Дубельта, начальника Штаба корпуса жандармов, летом назначенного еще и на должность управляющего III отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии, не брезговали хранить в архивах чужую корреспонденцию.
Надзор за проживающими в России иностранцами вменялся им в обязанность.
«Я здесь чувствую себя очень хорошо, — писал профессор брату. — Но предостерегаю вас одновременно: опасайтесь, как бы русские также и в научном отношении не превзошли вас, и ни в коем случае не думайте, что вы можете почивать на ваших немецких лаврах, и что они не будут у вас отняты. Здесь имеет место разносторонняя деятельность…»
— И вот еще, Борис Семенович, — Ленц решился. На всякий случай он еще раз огляделся, хотя не видел рядом ни единой живой души. — Будьте осторожны. Я очень прошу вас: следите за тем, что вы говорите. А в особенности — что пишете. Благосклонность государя — хрупкий материал. Еще более хрупкий, чем цинк электрода.
Голос академика сделался глухим, ухнул басом; умолк.
Нева встала на дыбы, захлестывая город. Взмыв к небесам, Огюст Шевалье — невольный соглядатай — увидел, как время закручивается бураном. Крошечный бот, оказавшись на гребне волны, превратился в исполинский корабль, бросающий вызов стихии. Минута, и корабль сгинул, а вода застыла причудливыми очертаниями — дома, чьи стеклянные вершины уходили за облака, безумная эстакада, и поезд, оседлав единственный рельс, мчит по головокружительной кривой, блестя лентой окон…
Он не успел рассмотреть поезд, как тот обернулся примитивной тележкой. Она ползла, везя пассажира, мучающегося в жуткой тесноте — все остальное место в тележке занимала батарея. Самобеглый экипажик чертовски напоминал tramway — рельсовую конку, запущенную, если верить газетам, весной в Нью-Йорке, по примеру более прогрессивного Балтимора.
