Механизм пространства - Андрей Валентинов

Быть может, еще удастся умилостивить разгневанного стихийного духа.[25] Дорогое дитя, я сейчас прочитаю тебе несколько глав из Лактанция или Фомы Аквинского об обхождении со стихийными духами, чтобы ты не попала впросак.

Но прежде чем господин Дапсуль фон Цабельтау успел достать Лактанция, Фому Аквинского или другого какого-нибудь демонологического Книгге, вблизи послышалась музыка…

Не странно ли? — Гофман ставит моралиста фон Книгге, автора правил обхождения с людьми, в один ряд с мистиками, в чьих трудах искали руководство к общению с духами и демонами!

Досточтимый читатель, конечно же, понимает…

* * *

Дюма сдержал обещание: Огюст Шевалье держал в руках фрагмент очерка о жизни отставного алюмбрада фон Книгге. Чувствовалось, что мэтр-кулинар славно порылся на чердаке, в залежах черновиков. Но что заставило Дюма прервать текст на полуслове?

Буквы вились роем черных снежинок, заманивая в чернильный омут.

— Что‑то случилось? — спросил Волмонтович.

— Нет. Все в порядке. Просто у меня скверное предчувствие.

— Опасность?

— Пожалуй, да.

— Кому она грозит?

— Не знаю. Увы.

— Едемте!

Вскакивая в седло, Огюст даже не подумал спросить: «Куда?»

4

— Дурные вести, господа.

Полковник Эрстед помахал в воздухе распечатанным письмом. Он был сильно пьян. Огюст впервые видел Эрстеда таким: возбужденным, раскрасневшимся, говорящим громче обычного. Даже на палубе «Клоринды», стоя лицом к лицу с мятежниками, он сохранял спокойствие. Старик даль Негро ждал в кресле, не выказывая осуждения. Наверное, уже ознакомился с дурными вестями — и понимал, что вино успокаивает нервы.

— Николя Карно болен. Проклятье! Мне нельзя было покидать Париж…

— Холера? — спросил Волмонтович, заранее зная ответ.

И промахнулся.

— Нет. Скарлатина.

— Я же говорил вам, Андерс, — князь дернул уголком рта, что у другого человека означало бы гомерический хохот, — это очень сложный обряд. Чихни кладбищенский сторож невпопад — и вместо холеры мы получаем скарлатину. Пан Эминент — znany lekarz![26] Его диагноз дает пациенту широкие возможности выбора…

Огюст вздохнул с облегчением.

— В таком случае, господа, — сказал он, — я ухожу писать некролог.

— Типун вам на язык! — возмутился даль Негро. — Синьор Карно еще жив!

— Разумеется, жив. От скарлатины не умирают. Я иду писать некролог Эваристу Галуа. Я должен отослать его в «Ревю Ансиклопедик». Сейчас август, значит, следует поторопиться.

— Почему?

— Потому что этот некролог должен быть напечатан в сентябре.

Будь взгляды собравшихся линзой, Шевалье бы вспыхнул. Жизнь станет скверной штукой, подумал он, если на меня будут часто так смотреть. Но, похоже, надо привыкать.

Апофеоз[27]

По реке шел ботик с гребными колесами.

Река противилась насилию. Заключена в гранит, перекрыта мостами, вода бурлила под лопастями, возражая. Ничего не помогало. Наглец-бот упрямо двигался против течения, борясь со встречным ветром. Команду составляли четырнадцать человек; еще двое глядели на них с набережной.

Немцы Мориц Герман Якоби и Генрих Эмиль Ленц; с недавних пор — Борис Семенович Якоби и Эмилий Христианович Ленц, российские подданные.

Сентябрь — скверное время в Санкт-Петербурге. Царство свинца — в небе, в струях дождя, в речных волнах. Наблюдатели ежились, кутались в шарфы, плотней натягивали шляпы. Они не знали, что рядом с ними незримо присутствует третий — француз Огюст Шевалье, случайно прорвавшийся в Северную Пальмиру, жертва буйства снежинок.

— Испытания двигателя можно считать удачными, — сказал профессор Якоби. — Три часа плавания по Неве — вполне достаточно. Наш электробот показал себя молодцом. Недаром Фарадей сказал, что движение — в самой природе электричества! Это победа, Эмилий Христианович, это истинная виктория науки…

— Вы правы, — согласился академик Ленц.

Он тоже принимал участие в разработке «магнитного аппарата».

— Я бы сказал, что мы присутствуем при рождении Механизма Пространства, — обычно сдержанный, Якоби сегодня был вне себя от возбуждения. Массивное, слегка брюзгливое лицо покраснело, глаза блестели, как у подвыпившего гуляки. — 1839 год навсегда войдет в историю как год рождения самобеглых экипажей и морских электроходов. Пойдемте, Эмилий Христианович, я угощу вас шампанским!

— Надеюсь, вы правы, — Ленц, по природе более скептичный, не спешил уходить от Невы. Он поминутно вытирал платком стекла очков. — И все-таки мы стоим в начале дороги. Наши батареи слишком быстро выходят из строя. Цинковый электрод разрушается, сгорает…

— Как уголь в топке!

— Да, как уголь в топке паровой машины. Борис Семенович, не забывайте: уголь дешев, а цинк — нет. Работа нашего двигателя обходится в десять раз дороже, чем работа парового котла. Государь император поддержал вашу идею…

Ленц вздохнул. Он до сих пор завидовал коллеге, которому сразу по приезду в Санкт-Петербург повысили оклад до двенадцати тысяч рублей в год, и стеснялся своей зависти. В сущности, не злой, всегда готовый прийти на помощь, Ленц вечно нуждался в деньгах.

— Но Комиссия по приложению электромагнетизма… Нас не поймут, если мы предложим столь дорогостоящий вариант. Надо думать…

Академику не хотелось вспоминать вчерашнюю беседу с министром Уваровым. Министр показал ему копию письма, отправленного Якоби в Берлин, младшему брату Карлу. Оригинал благополучно ушел по адресу, но люди Дубельта, начальника Штаба корпуса жандармов, летом назначенного еще и на должность управляющего III отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии, не брезговали хранить в архивах чужую корреспонденцию.

Надзор за проживающими в России иностранцами вменялся им в обязанность.

«Я здесь чувствую себя очень хорошо, — писал профессор брату. — Но предостерегаю вас одновременно: опасайтесь, как бы русские также и в научном отношении не превзошли вас, и ни в коем случае не думайте, что вы можете почивать на ваших немецких лаврах, и что они не будут у вас отняты. Здесь имеет место разносторонняя деятельность…»

— И вот еще, Борис Семенович, — Ленц решился. На всякий случай он еще раз огляделся, хотя не видел рядом ни единой живой души. — Будьте осторожны. Я очень прошу вас: следите за тем, что вы говорите. А в особенности — что пишете. Благосклонность государя — хрупкий материал. Еще более хрупкий, чем цинк электрода.

Голос академика сделался глухим, ухнул басом; умолк.

Нева встала на дыбы, захлестывая город. Взмыв к небесам, Огюст Шевалье — невольный соглядатай — увидел, как время закручивается бураном. Крошечный бот, оказавшись на гребне волны, превратился в исполинский корабль, бросающий вызов стихии. Минута, и корабль сгинул, а вода застыла причудливыми очертаниями — дома, чьи стеклянные вершины уходили за облака, безумная эстакада, и поезд, оседлав единственный рельс, мчит по головокружительной кривой, блестя лентой окон…

Он не успел рассмотреть поезд, как тот обернулся примитивной тележкой. Она ползла, везя пассажира, мучающегося в жуткой тесноте — все остальное место в тележке занимала батарея. Самобеглый экипажик чертовски напоминал tramway — рельсовую конку, запущенную, если верить газетам, весной в Нью-Йорке, по примеру более прогрессивного Балтимора.