Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы - Арсений Несмелов

«Над обрывом, рыж и вылощен…»[224]

Над обрывом, рыж и вылощен,Иностранец-рыболов.Гнется тонкое удилище.«Не с добычей ли? Алло!»

На воде — круги и полосы.Натянулась леска вкось.Тусклый голос, скучный голос:«Понимайте, сорфалось!»

И опять застыли оба мы,И немую ширь рекиГладят пальчиками добрымиГолубые ветерки.

Даль речная как плавило —Вся из жидкого огня…Сколько раз судьба ловилаНа крючки свои меня!

Сколько раз, как мистер этот,Эта клетчатая трость(Знать, крючка такого нету!), —Сокрушалась: «Сорвалось!»

Но не надо бы бахвалиться —Похваляться хорошо ль?Поплавка грозящий палецМигом под воду ушел.

И маши теперь удилищем,Чертыхаясь что есть сил…Иностранец, рыж и вылощен,Даже глаза не скосил.

«Бывают золотые вечера…»[225]

Бывают золотые вечера,Бывают медленные мгновенья,Когда печаль, уснувшая вчера,Опять, опять на сердце вяжет звеньяИ говорит в спокойном увереньи:«Пора, мой друг, уже давно пора!»

И голос тот — как добрая пчела,Поющая о меде и цветеньи:Она летит у самого чела,Не отстает, полет свивая в звенья,В те страшно-медленные мгновенья,В те дымно-золотые вечера.

«С головой под одеяло…»[226]

С головой под одеяло,Как под ветку птаха,Прячется ребенок малыйОт ночного страха.

Но куда, куда нам скрыться,Если всем мы чужды?Как цыплята под корытце,Под крылечко уж бы!

Распластавшийся, — кругамиВ небе Рок, наш коршун.Небо синее над нами —Сводов ночи горше!

Пушкин сетовал о няне,Если выла вьюга:Нету нянюшек в изгнаньи —Ни любви, ни друга!

«Пустой начинаю строчкой…»[227]

Пустой начинаю строчкой,Чтоб первую сбить строфу.На карту Китая точкойУпал городок Чифу.

Там небо очень зеленымСтановится от зариИ светят в глаза драконамЗеленые фонари.

И рикша — ночная птица,Храпя, как больной рысакПо улицам этим мчитсяВ ночной безысходный мрак.

Коль вещи не судишь строго,Попробуй в коляску сесть:Здесь девушек русских многоВ китайских притонах есть.

У этой, что спиртом дышит,На стенке прибит погон.Ведь девушка знала Ижевск,Ребенком взойдя в вагон.

Но в Омске поручик русский,Бродяга, бандит лихойВсе кнопки на черной блузкеХмельной оборвал рукой.

Поручик ушел с отрядом.Конь рухнул под пулей в грязь.На стенке с погоном рядом —И друг, и великий князь.

Японец ли гнилозубыйИ хилый, как воробей;Моряк ли ленивый, грубый,И знающий только «Пей!»

Иль рыхлый, как хлеб, китаец,Чьи губы, как терки, трут, —Ведь каждый перелистаетЕе, как книжку, к утру.

И вот, провожая гостя,Который спешит удрать,Бледнеющая от злости,Откинется на кровать.

— Уйти бы в могилу, наземь!О, этот рассвет в окне!И встретилась взглядом с князем,Пришпиленным на стене.

Высокий, худой, как мощи,В военный одет сюртук,Он в свете рассвета тощемШевелится, как паук.

И руку с эфеса шашки,Уже становясь велик,К измятой ее рубашкеПротягивает старик.

И плюнет она, не глядя,И крикнет, из рук клонясь:«Прими же плевок от бляди,Последний великий князь!»

Он глазом глядит орлиным,Глазища придвинув вплоть.А женщина с кокаиномК ноздрям поднесла щепоть.

А небо очень зеленымСтановится от зари.И светят в глаза драконамБумажные фонари.

И первые искры зноя —Рассвета алая нить —Ужасны, как всё земное,Когда невозможно жить.

ЮЛИ-ЮЛИ («Мне душно от зоркой боли…»)[228]

Мне душно от зоркой боли,От злости и коньяку…Ну, ходя, поедем, что ли,К серебряному маяку!

Ты бронзовый с синевою,Ты с резкою тенью слит,И молодо кормовоеВесло у тебя юлит.

А мне направляет глухоСкрипицу мою беда,И сердце натянет тугоРитмические провода.

Но не о ком петь мне нежно, —Ни девушки, ни друзей, —Вот разве о пене снежной,О снежной ее стезе,

О море, таком прозрачном,О ветре, который стих,О стороже о маячном,О пьяных ночах моих,

О маленьком сне, что тает,Цепляясь крылом в пыли…Ну, бронзовый мой китаец,Юли же, юли-юли!..

«Пусть одиночество мое сегодня…»[229]

Пусть одиночество мое сегодня —Как масляный фонарик у шахтераВ руке, натруженной от угля и кирки,

Который он над головою поднял,Чтоб осветить сырого коридораУступы, скважины и бугорки.

Свети же, одиночество, свети же!В моем пути подземном мне не нуженНи друг, ни женщина! Один досель

И впредь один, путем, который выжженРаскатами обвалов за спиною,Отчаяньем погибших предо мною, —

Скребусь туда, где пребывает Цель!

«Вниз уводят восемь ступеней…»[230]

Вниз уводят восемь ступеней.Дверь скрежещущая. Над ней,На цепи — качай его, звонарь! —Колокол отчаянья — фонарь.

Влево, вправо вылинявший свет,Точно маятника да и нет …Сочетавшиеся свет и звук,Взмахи дирижирующих рук.

Никнет месяц. Месяц явно рыжОт железа этих ржавых крыш.Ночь прислушивается. Дома —Как тысячелистые тома.

Как на полках книги дремлют в ряд,Четырехэтажные стоят.Неужели вам, бездарный день,В них еще заглядывать не лень!

Вот рассвета первые ростки.Неба побелевшие виски.Восемь ступеней, как восемь льдин.Восемь. И болтливый кокаин!

Застегну до ворота пальто.Брошусь в пробегающий авто.И, шофера отстраняя прочь,Догоню спасительницу-ночь.

НАД МОРЕМ («…Душит мгла из шорохов и свиста…»)[231]

…Душит мгла из шорохов и свиста,Поднимая теплоту до плеч,И на плащ, шуршавший шелковисто,Почему усталым не прилечь?

Вот ты — вся. За тканью, под рукою, —Мускулов округлое тепло…Водопадом радости к покою,Словно лодку, сердце повлекло.

Снова стало видно, слышно стало:Звон травы, фонарик рыбака…Снова море шорохом усталымГоворит, что полночь глубока.

На рассвете дрожь щекочет кожу,И свернуться хочется в клубок;На рассвете снится теплый кожухДедушкин, уютен и глубок,

Или — сумка (утром сны — о детском)И цветные в ней карандаши…На рассвете сны мои не бегство льВ прошлое стареющей души?

Вот отец, собрав на переносьиСкладки лба, взглянул на шалуна,И бровей его седоволосье —Страшно молвить — как у колдуна!

Ты проснешься раньше. И, на локотьОпершись, — в твоих глазах испуг, —Поглядишь: из мглы голубоокойВыплывает алый полукруг.

И, от ночи на земле продрогнув,Сонной лени разомкнув кольцо,Взглянешь ты внимательно и строгоНа худое милое лицо…

И, упав, чтоб телом греться возле,Вновь сомкнешь томление и лень.А восток уже над морем розлилЗолотой и розоватый день…

«Лечь, как ложится камень…»[232]