Земля обетованная - Дэвид Хьюсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И?
– Не делай скучного лица, Бирс. Мы говорим не о кучке заурядных местных рэкетиров. Все это должно было перерасти в нечто большое.
Я покачал головой.
– Куда податься маленькому человеку?
– Мы могли взять их всех. Гверини. Маккендрика. Подонков с востока. Наши агенты вели наблюдение, выжидали момент. Стоило нам отвернуться, как кто-то явился и поубивал всех до одного.
Он гневно смотрел на меня.
– Мы записали бойню на две пленки. Когда отмыли кровь, обнаружили, что записей нет. Вся наша работа. Все доказательства.
Он снова осуждающе посмотрел на меня.
– Это означает, – сказал Стэп, – они знали, куда смотреть.
– Понимаю, для вас это был удар. Не надо было отворачиваться.
– Пошел ты… – пробормотал он. – Мы все потеряли. Бандиты разбежались. Гверини вскоре убил его же подельник. Маккендрик сделался местным доном и городским благодетелем. Результат? У нас здесь настоящий Дикий запад, а никто не подозревает. Поезда и автобусы ходят по расписанию. Посмотришь вокруг и подумаешь, что с преступностью проблем нет. Да потому что все в их руках.
Это я и сам успел почувствовать.
– Итак, – сказал я осторожно, – если это я оказал им услугу, как получилось, что меня посадили в тюрьму, вынесли смертный приговор, кололи все эти годы иголками?
– Это ты мне скажи.
– Я не знаю.
– Сколько у тебя еще будет ко мне вопросов, Бирс?
– Только один. Получается, я хотел их подловить. Или кто-то хотел.
– Верно.
– С помощью записей?
Он не ответил.
– А если бы они у тебя сейчас были? – спросил я.
– Тогда люди посыпались бы отсюда до самой Атлантики. Маккендрик был бы самой мелкой добычей. Почему, ты думаешь, он держал тебя все эти годы живым? Ему все еще нужны эти записи.
В этот момент я, должно быть, поумнел. Задав следующий вопрос, подумал, что мог бы в свое время стать приличным детективом.
– А когда Фрэнки Солера перед смертью признался священнику в убийстве? – спросил я.
Рот Стэпа скривился в подобии улыбки.
– Тогда Маккендрик узнал, что ты выходишь. Это означало, что скоро ты умрешь. Он продержал тебя в тюрьме больше двадцати лет, старался выжать то, что хотел. Если он не смог добыть этого, а ты получил доступ к свободе, тогда…
Он нахмурился. Думаю, он не знал, сказать ли то, что было у него на уме.
– Полгода назад мы перевели тебя из Гвинета в подобие тюремной камеры. Есть у нас такое заведение в лесу, – продолжил он.
Эта новость меня глубоко ранила. Оказывается, я был совсем плох, раз ничего не заметил. Он продолжил:
– Вся эта чепуха по телевидению насчет казни была устроена Маккендриком. Он пытался замести следы. Мы гоже старались к тебе подобраться. Не получилось. Пока ты жив.
Мой старый партнер пожал плечами, словно врач, разочарованный тем, что прописанные им таблетки от кашля не помогли пациенту.
– Мы попробовали еще несколько способов. Не получилось. Тогда решили выпустить тебя домой. Посмотреть, что случится.
Он не сводил с меня слезящихся глаз.
– Ты всегда был умен, Бирс. На том банковском счете твоя подпись.
Я подумал о документе в компьютере Сюзанны Аурелио. И о записи на полях.
– Я кое-что увидел в судебных документах. Насчет звонка, который я будто бы сделал. Вы не смогли этим воспользоваться. Почему?
– Незаконное телефонное подслушивание. Я подумал, что это допустимо, потому что Мириам знала об этом. Она поставила жучок в твою линию.
– Нашу линию.
– Твою линию, – сказал он и снова взял свою маленькую игрушку. – Хочешь послушать?
– Конечно, – сказал я и по улыбке на его больном лице заключил, что, возможно, это – последнее, чего мне может хотеться.
Он стал нажимать на кнопки.
– Мы записали это через четыре часа после выстрелов в баре «Сестра дракона». Сразу после убийства Мэй Лун. Мы не знаем, откуда был сделан звонок. В те дни это не так просто было определить. Ты звонил Мириам, после того как понял, что она не собирается играть в твою игру.
Из крошечного микрофона его игрушки послышался скрежет, как от старой граммофонной пластинки. Это действительно был я. И я был зол. Очень зол.
– Мириам. Мириам!
Пауза. И затем:
– Бирс? Где ты? Что случилось? Пожалуйста, приезжай домой. Мы можем все решить. Я люблю тебя, милый. Я тебя люблю.
Ужас в ее голосе был реален.
– К черту твою любовь! – заорал я.
– Рики скоро пойдет спать, милый. Не буди его. Он очень не любит, когда мы ссоримся. Пожалуйста…
– Хватит врать! – заревел я.
Разговор неожиданно закончился. Похоже, что я бросил трубку.
Стэп молчал. Вид у него был довольный.
Подвал словно ожил. Я чувствовал всепроникающее присутствие жены, напоминающее сладкий влажный запах дерева, смешанный с пылью.
Работает телевизор. Она присоединила к нему видеомагнитофон. Это что-то новенькое. Большая блестящая видеокамера.
– Мириам! Мириам! Откуда это взялось? Мы не можем себе позволить такие вещи.
Камера стоит на треножнике лицом к комнате, большая и уродливая. Она присоединена кабелем к видеомагнитофону. Я понятия не имею, зачем она здесь. Рики в школе. Я пришел домой чуть пораньше. Мириам не было. Потом она появилась, и я увидел, что жена взволнована. Возможно, немного смущена.
Она потащила меня в подвал посмотреть на камеру.
– Я ее не покупала, глупый. Ты знаешь Кэтлин Сандерсон?
– Нет.
– Да знаешь, просто не хочешь вспомнить. Ее муж работает на фирму «Сони» или что-то в этом роде. У него есть такие штуки… Их вставляют в уши. Так вот, эти камеры они раздают, чтобы узнать мнение потребителей.
– Хочешь сказать, что это бесплатно?
– Бесплатно, – вздохнула Мириам. – Что за проблема? Смотри…
Она нажимает на кнопки видеомагнитофона. Мне показалось, что она что-то уже записывала, а потом прервала запись. В этих игрушках я ничего не понимаю, но Мириам, похоже, их обожает. В телевизоре появляется картинка. Рики корчит гримасы, ему скучно. Наконец, поет песню, что-то из «Улицы Сезам». У него смущенный вид.
– Смотри, какая прелесть, – говорит она. – Останутся воспоминания.
Я стучу себя по голове.
– Мне и этого достаточно.
– Ты из каменного века, Бирс. Смотри…
Она вставляет магнитофонную ленту, встает перед микрофоном, разлохмачивает волосы и изображает рок-звезду. Поет что-то лирическое.
Спустя минуту останавливается и смотрит на меня.
– Твоя очередь, – говорит она, указывая на камеру.
– Нет, нет.
Я не в форме. На мне обычная одежда, потому что я работаю на верфи под прикрытием. Занятие это такое скучное, что я даже пожаловался Мириам. Это на меня не похоже.
– Сделай это ради меня, – говорит она. – Мне так нравятся все эти новинки. Камеры и прочее. Так много можно сделать. Это как Голливуд.
– Голливуд – фабрика снов. Или ночных кошмаров.
– Он замечательный.
– Я не знаю, как с этим управляться.
– Не беспокойся. Я тебе помогу. Встань туда.
Меня ставят напротив камеры. Я смотрю в ее мертвый стеклянный глаз. Мириам перематывает вперед пленку. Слушаю писк. Затем вступает монотонный бой барабана, царапающие звуки банджо, дуэт мужского и женского голосов, пение такое совершенное и прекрасное, что я просто не представляю, как люди могут это исполнить. Слышатся взволнованные голоса.
– Спой, Бирс, – приказывает она.
– Я не знаю слов. Не умею петь.
– Пой!
Она приглушает звук магнитофона. Приглашает меня.
– Давай. Ради меня. Пожалуйста. Потом мы пойдем наверх, и я сделаю все, чего ты захочешь. Даже… Не знаю. Ты сам скажешь.
Это совсем на нее не похоже.
– Мириам…
Она приподнимает подол алого платья, он кружится вокруг длинных загорелых ног в такт музыке. Я моргаю. Под платьем нет белья.
– Сделаем так, – говорит она, – если не хочешь петь, просто скажи это. Представь, что я кинорежиссер или что-то в этом роде. Сыграй, Бирс. Притворись хоть раз в жизни. Сделай это ради меня. Пожалуйста.
Мне очень не хочется разочаровывать ее, хотя я и чувствую себя дураком. Но мы с ней в нашем пыльном старом подвале, где нас никто не видит. А после она спрячет эту запись в ящике за телевизором. Он стоит на столе экраном к стене, потому что передние ножки слишком слабые и неустойчивые. Это – единственное положение, из которого он не сможет свалиться.
Я бормочу рефрен. Эти слова исполнены отчаяния и ненависти.
– Сыграй, Бирс, – кричит она на меня. – Разозлись. Войди в роль.
– Не хочу, – жалуюсь я, как ребенок.
– Выдай мне чувство! Выдай бешенство, черт возьми!
Она подходит и сильно бьет меня по лицу.
Я смотрю в камеру и ору – громко, оскорбленно и зло. Рефрен песни отражает мои чувства.
– К черту твою любовь! Хватит врать!