Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия - Максим Кантор

Впрочем, верой и обрядом заполнены лакуны всех социальных доктрин — сколь бы объективно ни смотрелись светские рассуждения. Речь не только о черных мессах национал-социализма и имперских декларациях, это крайний пример. Бисмарк однажды сказал: «Бонапартизм есть религия petty-bourgeois», это едкое и точное определение сознания мещанина, столь же справедливое и в отношении любви мещан к авангарду. Светская религия, оправдывающая цивилизованные насилие и жадность нуждами прогресса, столь же характерна для капиталистического мещанина, как для советского человека догматичная вера в марксизм. Вера в рынок — такая же догма, как «диамат». «Авангардное», прогрессивное мышление стало религией нового среднего класса, права и свободы сделались предметом культа, что привело к фетишизму гражданских прав (ср.: «товарный фетишизм»); так демократия стала религией, и то, что должно было служить инструментарием в постройке общества, сделалось его самоцелью. Знаменитое заклинание Черчилля «У демократии много недостатков, но это лучший из порядков» — ровно такая же бездоказательная мантра, как ленинское «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», однако «свободу» и «права гражданина» мы склонны считать научно доказуемой субстанцией, а «равенство» — своего рода культовым обманом. Яснее прочих (и уже давно) эту мысль выразил Алексис де Токвиль, автор объемного исследования демократии. В своей речи о праве на труд Токвиль формулирует так (впоследствии эту фразу почти дословно повторил Черчилль): «…у демократии и социализма только одно общее слово — „равенство», но почувствуйте разницу: демократия хочет равенства в свободе, социализм — равенства в нужде и рабстве». (ср. у Черчилля: «Врожденный порок капитализма — неравное распределение благ, врожденное достоинство социализма — равное распределение лишений»).

Демократия обеспечивает равенство возможностей, а затем вступает в действие либеральный принцип: кто был усерден, тот добился денег и власти, а кто оплошал, тот не добился, хотя возможности были равны. В современном либеральном обществе понятие «неудачник» (loser) чрезвычайно распространено. Поговорка «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» описывает то «равенство в свободе», о котором говорят Токвиль и Черчилль. Свобода рассматривается как изначальная посылка (человек был «свободен» стать успешным), а не как обязательный результат. Никто не говорит о том, что нищий свободен; нищие неудачники, разумеется, несвободны, но их «несвобода», как считается, произошла по их собственной вине. Нищий был свободен, когда имел шанс стать богатым, в дальнейшем его свобода улетучилась. Иными словами, свобода дана всем людям на старте, в результате соревнования свобода оказывается у немногих людей. Мы имеем дело с отчуждаемой свободой, ровно на том же основании отчуждаемой, как отчуждаются труд и его результат — товар. Мы за частную собственность, но это не означает, что у всех будут яхты; более того, чтобы яхты были у некоторых, нужно, чтобы у большинства их не было. Свобода (как и товар) становится магическим властителем либерального сознания, но обладание свободой дано не всем: большинству свобода дана как фетиш.

Маркс понимал проблему свободы иначе. Для него свобода выступает целью истории, т. е. целью развития всего человечества, каждого человека. Здесь существенно то, как Маркс понимал становление человеческой индивидуальности, — об этом пишет историк Эрик Хобсбаум в предсмертной книге «Как изменить мир: истории Маркса и марксизма». Хобсбаум говорит о том, что Маркс различает становление «социального животного», т. е. осознанное выделение человека из природы, его кооперацию с другими особями, что, например, происходит благодаря техническому прогрессу, и обретение человеком индивидуальной личности. «Человек индивидуализируется (vereinzelt sich) только через процесс истории». Человек, состоявшийся как субъект истории, и «социальное животное» — это отнюдь не одно и то же.

Требуется уточнить понимание истории Марксом. Существенно разведение понятия «история» и собственно хроники случившихся событий. В книге «Двойная спираль истории» К. Кантор показывает сосуществование и взаимодействие двух процессов бытия: социокультурную эволюцию и историю как восхождение к божественной парадигме. Эти процессы не тождественны, но и не противоположны — история представляет собой осмысление социокультурной эволюции, и, наоборот, социокультурная эволюция осуществляет практическое внедрение исторической идеи — со всеми аберрациями, связанными с культурной типологией, техническим прогрессом или природными особенностями. Под историей же в данном случае понимается восхождение к свободе, как ее понимал Маркс, участие в общем процессе освобождения от разных форм зависимости. Имеется в виду не стартовая свобода, не свобода стать, но пребывание свободным всегда. И пребывание свободным возможно лишь тогда, когда свободно все общество, когда процесс истории делается всеобщим.

Для Маркса свобода не фетиш, но благом — Heil («счастье, благо»), а совсем не Wohl («благополучие»); его понимание освобожденного труда, свободного развития корреспондирует с платоновским пониманием блага и не имеет ничего общего с пониманием свободы как стартовой возможности благополучия. Иными словами, у Маркса речь никогда не идет об индивидуальном благе. То, что, говоря о Платоне, многие именуют «общественным благом» (Поппер, например, считал, что Платон оперирует лишь понятием «общественного» блага) и чему противостоит понятие «индивидуального» блага (т. е. гражданских прав и свобод), для Маркса представляет единую нерасторжимую субстанцию. Знаменитая формула «свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех» говорит именно о том, что индивидуальной свободы и индивидуального блага не существует: если это подлинная свобода, то она непременно обеспечит общественное благо. Именно такое понимание свободы не позволяет быть счастливым одному отдельно от несчастья другого — а в пределе не дает права на индивидуальное счастье. Он искал «не жалкую эгоистическую радость, но счастье, которое будет принадлежать миллионам людей» — фраза из раннего сочинения; «…чтоб землей обезлюбленной вместе» — это уже цитата из Маяковского, который, как и Маркс, не отделял частной биографии от коллективной; замечу, что этой же коммунистической морали в отношении любви придерживался и Данте Алигьери (последний даже полагал, что любовь движет солнцем и светилами).

Мы знаем биографии фанатиков-коммунистов, ставивших общественное выше личного; но для Маркса противопоставления личного и общественного не существовало вовсе; он верил в то, что это нерасторжимо. Сегодня можно посмеяться над его ошибкой: он пожертвовал жизнью детей, отстаивая единство личного и общественного, в которое верил, а ничего не получилось. Вон, поглядите, как у здравых людей все гармонично складывается. Впрочем, не только у Маркса, но и у Христа сразу ничего не вышло.

4

Во времена Маркса детская смертность была делом обычным — из пяти детей бедняков двое умирали. Но детей в XIX веке еще не душили «Циклоном Б». Маркс писал о том, что рабочий выключается из действительности и капитал безразличен к его физическому существованию, но до какой степени капитал равнодушен к человеческой жизни, представить не мог.

Он писал в условиях первой Франко-прусской войны, «Капитал» направлен против той войны и причин ее возникновения. С тех пор положение усугубилось: капитал, как выяснилось, не знает границ — социалистическая экономика оказалась зависима от военных расходов, как и капиталистическая; совместные капиталистические концерны существовали одновременно с фабриками смерти — узники лагерей, перед тем как идти в газовые камеры, работали на приумножение прибавочной стоимости. Прибыль, полученная в результате мировой бойни, — главный источник доходов минувшего века. Мир всегда жил войнами, но масштабы предприятия ХХ века вообразить было трудно.

И что важно — перманентная европейская война XX века развивалась как бы сама собой, с неотвратимостью и логикой производственных отношений; ее словно вырабатывали промышленными методами. Это буквально так: война XX столетия есть война менеджментов, ее основания — логически вытекающие из процесса труда, а вовсе не вызванные амбициями монархов; бельгийцы, вспарывавшие животы немцев, и англичане, стрелявшие в австрийцев, никак особенно не ненавидели друг друга, их монархи (если говорить о первой фазе мировой войны) были родней и не хотели кровопролития; война меж народами случилась как-то сама собой, по той же логике, по какой цены на золото растут, а зарплата сокращается, так получилось по законам рынка.

После первой Франко-прусской случилась вторая Франко-прусская (Первая мировая), а затем и третья Франко-прусская (Вторая мировая началась именно как франко-прусский конфликт), и тот сценарий, который Маркс набросал, осуществился полностью. То была новая европейская Столетняя война, разросшаяся до мировой. В ходе войны (сначала монархической, а затем демократической, как бы народной) определялся тип управления, выясняли форму владения миром, т. е. уточняли форму капитализации мира. Франко-прусская война означала столкновение двух систем управления — обе (та, которую представлял Луи Наполеон, и та, которую представлял Бисмарк) претендовали на глобальность. В этом смысле книга «Капитал» непосредственно связана с историей войны, войной спровоцирована и отвечает на войну — как на квинтэссенцию капиталистического порядка.