Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия - Максим Кантор

Сезанна сменяет Малевич, Малевича — Мондриан, Мондриана — Уорхол. Утопия коммунистическая мутировала в казарменную, казарменная — в фашистскую конструкцию, а фашистская доктрина становится корпоративной. В той же степени, в какой современная корпорация несхожа с коммуной, изменились и сами новаторы, изменяется и самая суть авангарда.

Спросите банкира, кто его любимый художник, и финансист, разумеется, назовет имя какого-нибудь «авангардиста», радикального бунтаря, очередного «неомарксиста», делающего инсталляции из ночных горшков. Маркс был поклонником античной гармонии, но что с того? Марксизм, как известно, не догма. Теперешние «новые левые» выполняют те функции, которые навязаны им капиталом, и делают это с именем Маркса на устах, но разве подмена понятий происходит впервые?

Мы часто вспоминаем о кратком пребывании в компартии Пикассо и Магритта, о левых взглядах Хемингуэя и Сартра. Поскольку то были люди, артикулировавшие мысль четко, прока от их исканий рынку было мало. С тех пор знамена левого дискурса рекрутировали тысячи темных радикальных новаторов, и работа закипела. Так называемые новые левые — анархисты и концептуалисты, троцкисты и авангардисты, художественная артель «Жижек и Ко», оформляющая слеты капиталистов социалистическими лозунгами, — разрушали застарелую мораль повсеместно. Международные биеннале petty-bourgeois давно стали мастер-классами марксизма, и это всем удобно. «Что надо сделать, чтобы спрятать лист? — спрашивает Честертон. — Надо посадить лес». Именно насаждение разжиженного марксизма в головы «авангардистов» способствовало процветанию нового корпоративного порядка. Нет более надежного лекарства от революций, чем антиреволюционная вакцина в виде салонной революции. Подобно тому как словом «авангард» стали именовать гламурные произведения рынка, так «социальными бунтарями», «социальными философами» стали называть фразеров, развлекающих буржуазию в театрах. Протестная частушка, исполненная перед финансовыми магнатами в лондонском театре, или лекция об авангардном сознании, прочитанная на Венецианской биеннале, — салонный протест востребован временем. Так называемый второй авангард, явление сугубо декоративное, и то социальное явление, которое можно именовать «протестным движением менеджеров», по риторике напоминает марксизм: диспутанты атакуют власть и т. п. Обличения государству (конкурирующей корпорации) бросали интеллигентного вида конферансье и новаторы, похожие на настоящих художников; их терминология почти соответствует марксистской, правда, они трудящихся освобождать не собираются.

Парадоксальным образом сегодня трудящиеся заинтересованы в государственной защите, в сохранении института государства, которое выплатит пенсии, а функцию революционного класса на площадях выполняют рантье. Атака второго авангарда и менеджеров на государственный аппарат атрибутикой похожа на революцию, но это, разумеется, контрреволюция, это то явление, которое Маркс называл «18 брюмера Луи Бонапарта».

Некогда Гегель сказал, что история повторяется дважды, а Маркс добавил, что второй раз история повторяется в виде фарса. Эту фразу из «18 брюмера Луи Бонапарта» любят цитировать, не вспоминая при этом о содержании статьи, а оно крайне неприятно для нынешнего дня, ибо день нынешний воспроизвел фальшь и фарс Наполеона III. Маркс показал, как на смену революциям XVIII в. приходят маленькие буржуа, изображающие из себя революционный класс, готовые предать и рабочих, и друг друга по первому требованию финансовой необходимости. Алгоритм повторяется бесконечно, а фарсовый эффект неумолимо нарастает.

Буржуазные революции в мире сменились революциями petty-bourgeois; трагические пролетарские революции мутировали в революции менеджеров, которые обозначили себя сегодня как «гегемонов»: им так хотелось оттеснить от процесса истории рабочих, что они потребовали оценки своего первородства, а пролетариям дали чечевичную похлебку — и испытанное средство подействовало.

Маркс вовсе не имел в виду спасение одной страты населения: он предполагал, что пролетариат своей свободой даст пример всем, разрушит «царство необходимости», но в результате скверного прочтения «Капитала» случилось соревнование за право быть гегемоном и за чечевичной похлебкой выстроилась очередь.

Новый класс-гегемон ждет нового вождя, его пока что нет. Революции менеджеров замерли в ожидании Луи Наполеона, скоро возникнет пародия и на Луи Наполеона, ибо даже герой Седана по отношению к сегодняшнему менеджеру выглядит излишне серьезно.

Ждут ведь не лидера — вопрос, кто будет лидером Европы, тем нелепее, что абсолютно нет плана, в каком направлении будущему лидеру двигаться: на юг или на север. Европа в кризисе самоидентификации, и ждут не лидера — ждут еще более мелкого Луи Наполеона, чем обычно; ждут корпоративного менеджера, который поведет Европу к новому Седану. Московские бунтари-филистеры, антилионские ткачи, негодующие на стогнах Европы, ждут очень маленького Бонапарта; масштаб сегодняшнего (некрупного) представляется избыточным. Ничего экстраординарного не требуется: фокус Луи Наполеона в том, что он ровно такое же ничтожество, как и все прочие, не оскорбляет масштабом. На роль годится практически любой статист (современных регентов иногда именуют «пиночетами», нужен просвещенный менеджер либерального толка, умеющий прикрикнуть на подчиненного) — эту роль может сыграть и Луи-Филипп, и Тьер, и Луи Наполеон, и даже Медведев годился бы; индивидуальные черты лидера размыты. Рыночная экономика, широкополосный Интернет, права инвестора, псевдоантичная архитектура, гражданские свободы, ограниченные либеральной экономикой, — вот цель! Фон Мизес, восторгавшийся ницшеанской программой Айн Рэнд, — достаточная иллюстрация будущего, казалось бы; но всегда хочется разглядеть дрянь подробнее. И оболваненные толпы кричат: «Даешь!». И подростки, идущие за менеджерами, чувствуют себя едва ли не марксистами.

Жирные губы воспроизводят революционную риторику, но совсем не в защиту освобожденного труда; сегодняшние лозунги произносятся от имени филистеров, которые вовсе не хотят трудиться. Звучат слова, что написаны в «Капитале», но с легкой редактурой. «Даешь свободу без равенства и братства!», «Рантье всех стран, соединяйтесь!» — идет борьба за корпоративную свободу, антиреволюционная революция имеет ту же природу, что и так называемый второй авангард.

«Потешные полки» русских царей — и в подражание им устраиваются потешные революции, потешное авангардное творчество. Желание российской интеллигенции пробудить в себе «русского европейца» само по себе потешно. Никто по доброй воле не желает стать инвалидом, а Европа сегодня именно инвалид. Однако стараниями прогрессивной риторики в России утвердилось желание «стать европейцами». Разумеется, под «европейцами» понимали элиту Европы — отнюдь не народ. Никто не собирался быть работающими европейцами, хотели стать паразитами, какими ухитрились быть некоторые из европейцев.

Ради благородной мечты проходят потешные бунты; впрочем, потешные полки однажды пустят в дело. Рантье ждут своей Франко-прусской, ждут своих пятнадцати минут славы, своего Седана, своего Луи Наполеона, в пределе — своих пруссаков.

Уже убили образное искусство, угробили категориальную философию, отменили историю и знание прошлого — нынче торжествует самовыражение; менеджерам осталось немного до совершенной свободы.

Есть еще один аспект, важный для понимания сегодняшней аберрации марксизма. На наших глазах происходит феноменальное явление: бунт рынка против трудящихся.

Маркс, в сущности, предсказывал это: товар устранит человека. Восстание рынка против трудящихся лишь материализует эту мысль. Впрочем, диалектика предусматривает такой поворот.

В пределе восстание рынка против трудящихся — это война.

Франко-прусская война (т. е. кризис управления капиталом, ибо Франко-прусская война есть выражение кризиса капитала) развивается неумолимо, а люди как были пушечным мясом, так и остались.

6

Авангардизм в его сегодняшнем понимании, псевдорадикальность Марксу претили — прежде всего одномерностью. Менее всего Маркс был озабочен самовыражением. Нельзя выразить нечто одно без того, чтобы не отвечать за целое.

Выражение целого, того эйдоса, т. е. совокупности идей, о котором писал Платон, той суммы знаний, которую искал Пико делла Мирандола, сопрягая разрозненные учения, — вот это и есть метод марксизма.

Маркс создает такое поле знания, которое следовало бы назвать «единым социальным знанием», — это совокупность знаний о мире, где категориальное мышление, пластическое восприятие, практический анализ, геометрические соответствия не могут существовать в отрыве от бытового поведения и поступка; в сходном едином звучании мы видим явление суммы знаний в религии, а также в философии Платона. Однажды Кант отметил эти свойства нерасторжимости практики и теории у Платона, сказав, что именно это заслуживает восхищения и подражания, — и Маркс заслуживает восхищения ровно в той же мере.