Красная перчатка - Виталий Гладкий

Когда пришла пора садиться за стол, рыцарей и их дам сменили профессиональные танцоры — морискьеры. Переодетые в мавров, они исполняли сложные акробатические этюды, развлекали публику шутками и прибаутками.

Но всех их затмил Франсуа. Выбрав момент, когда общество совсем развеселилось под влиянием винных паров, он спел несколько своих песенок весьма скабрезного содержания. А закончил свое выступлением своеобразным «завещанием»:

— Я желал бы умеретьНе от болезни скверной,А за кружкою винаГде-нибудь в таверне.Ангелочки надо мнойЗабренчат на лире:«Славно этот человекпрожил в грешном мире!»Но бродяг и выпивохЖдет в раю награда,Ну, а трезвенников пустьГложут муки ада!

Наградой ему послужил громовой хохот и дождь монет, в котором посверкивали и золотые шездоры — от самого герцога и графов. Собрав с пола плату за свои труды, Франсуа вдруг разбежался и выдал великолепное двойное сальто, опустившись на одно колено как раз перед Жаном Бретонским.

— Великому герцогу — слава! — воскликнул Франсуа в великолепно сыгранном душевном порыве, и вслед ему грянули здравицы рыцарей.

Растроганный герцог не стал мелочиться и бросил хитрецу свой кошелек с золотыми монетами; правда, тот уже изрядно отощал, тем не менее с полсотни шездоров в нем все же звенело.

Ловко поймав кошелек на лету, Франсуа вскочил на ноги, низко поклонился Жану Бретонскому и поторопился исчезнуть — не только из зала, но и вообще из здания, где пировали рыцари.

— Ты куда меня тащишь?! — удивлялся Рейнмар; во время выступления бретонца он подыгрывал ему на своей лютне, и весьма удачно, несмотря на состояние приличного подпития.

— Куда, куда… — бурчал Франсуа. — Подальше от господ.

— Зачем? Мы еще не все выпили и не все съели. Паскаль обещал…

— К дьяволу этого Паскаля! Он, кстати, внимательно наблюдал, когда герцог от своих щедрот отвалил нам целое состояние. Ты же не хочешь валяться где-нибудь в канаве раздетый до исподнего, с проломленным черепом и без гроша в кармане? То-то же. У этого «добряка» Паскаля всегда найдется под рукой пара-другая добрых молодцев, которым зарезать человека — что тебе высморкаться. А уж ограбить простофилю — это вообще святое дело. Паскаль не зря так расщедрился, поил нас вином без меры; он знал, что мы сегодня будем с хорошим наваром.

— Ты убил во мне веру в человечество… — бормотал несчастный шпильман, спотыкаясь о камни мостовой. — Паскаль, добрый, приветливый толстяк — и такие дела…

— Можешь вернуться. Я тебя не держу. А что касается веры в человечество, то я потерял ее еще в младенчестве, когда родная мать, вышедшая второй раз замуж за приличного дворянина, который терпеть не мог чужих детей, отдала меня в услужение клирику-пьянчужке. Ох и натерпелся же я с ним! Правда, клирик выучил меня грамоте, пению псалмов и игре на всевозможных инструментах, но это учение выходило мне боком. Вернее, боками, которые всегда болели от его розги. В конце концов я сбежал от него и пустился в странствия. Ах, да, чуть не забыл! Благодаря клирику я теперь могу выпить хоть бочонок вина и остаться трезвым. Все-таки учеба — великое дело…

Голоса их постепенно затихали в мрачном переулке, освещенном лишь луной, которая стряхнула с себя тучи и показалась миру во всей красе. Когда приятели завернули за угол, — в той стороне находился постоялый двор, где они намеревались отвоевать себе местечке на сеновале, — из темноты выступили две черные фигуры, блеснула сталь обнаженных клинков и грубый голос не без сожаления сказал:

— Напрасно мы не пощупали их кошельки, Жакуй. У этих фигляров денег немного, но они не стали бы сопротивляться.

— Как бы не так… — ответил ему второй разбойник. — Один из них — жонглер Франсуа. Я хорошо его знаю. Он быстрый, словно молния, и дерется, как сам дьявол. Тощий, точно старая кляча, но мышцы — будто наилучшая сталь.

— Ну, коли так… — огорченно пробормотал Бернар Рваный Нос, и разбойники снова скрылись в нише, чтобы дождаться наконец вожделенной добычи в виде кошелька какого-нибудь припозднившегося горожанина или пьяненького рыцаря…

На следующий день, с утра пораньше, возле ристалища господствовало еще большее оживление, нежели во время открытия турнира. Плотники укрепляли все то, что было порушено вчера, а маршал-распорядитель, герольды и судьи проверяли и пересматривали списки приглашенных.

Правила турниров несколько отличались в разных странах, но требования к рыцарям, желавшим принять участие в турнире, оставались практически везде одинаковы. Каждый участник должен был доказать судьям и герольду свое знатное происхождение в двух поколениях как со стороны матери, так и со стороны отца. Определялось это по гербу на щите и нашлемнику. Уличенный в подделке герба не только с позором изгонялся с турнира, но также лишался вооружения и боевого коня в пользу герольдов. Понятно, что последние досконально знали родословные всех претендентов на участие.

Народу съехалось на второй день турнира еще больше, и окрестности города запестрели от массы разноцветных шатров. Городские ремесленники — оружейники, кузнецы, кожевники, золотых дел мастера — были завалены работой еще с вечера прошлого дня, на лугу дымились переносные горны, стучали молотки и дребезжали латы, отданные в починку.

Что касается торгового люда, то он не зевал. Турнир предполагал баснословную прибыль, которую можно было получить разве что за год, поэтому везде устраивались ларьки и устанавливались столы со съестными припасами и напитками. Тут же располагались в своих палатках жонглеры, фигляры и шуты всякого рода — в основном бродячие. Только Рейнмар и Франсуа, благодаря пронырливости бретонца, почивали в полной безопасности и со всеми удобствами — на мягком сене, за стенами города.

Едва окончилась месса, как герольды немедленно приступили к делу. Они разделили столпившееся рыцарство на две партии и построили его так, что образовалась целая процессия, каждый ряд которой состоял из трех всадников. По сторонам выступали жонглеры, а во главе шли герольды и судьи турнира вместе с почетным судьей — он служил как бы посредником между присутствующими дамами и участвующими в турнире рыцарями.

Как только почетный судья был избран, ему вручили богато украшенный дамский чепец. Судья должен был прикрепить его к своему копью и не снимать в продолжение всего турнира. Если во время боя дамы замечали, что кто-либо из участников в турнире ослабевал, они поручали почетному судье вступиться за него. Дамский посредник опускал на такого беднягу свое копье с чепцом, и никто уже не осмеливался тронуть облагодетельствованного рыцаря. По этой причине чепец назывался «дамской милостью».