Тайный советник вождя - Владимир Успенский

У подъезда, ведущего в канцелярию тюрьмы, увидели мы десятка три женщин-немок из числа местной обслуги. Некоторые в надзирательской или эсэсовской форме, другие в гражданской одежде, почти у всех порванной. Перепуганные, избитые, они жались к стене, за спины наших солдат, охранявших немок с винтовками наперевес. Не для того, чтобы не разбежались, а, наоборот, защищая от разъяренных тюремных сидельцев, среди которых были ведь не только политзаключенные, но и закоренелые уголовники разных мастей. Из толпы неслись угрожающие выкрики, вздымались сжатые кулаки, в женщин летели камни.

Солдат было немного и все молоденькие, видать, из самого последнего пополнения: в новых пилотках с жестяными звездочками, в обмотках, с тяжелыми подсумками на брезентовых ремнях. Ребятишки наши были бледны и растеряны: возле их ног в лужах крови валялись затоптанные, изуродованные женские трупы. Один труп, совсем голый, был буквально разодран за ноги до самой груди, вывалились все внутренности. Дикость какая-то! Война, конечно, страшна сама по себе, на ней насмотришься всякого, в том числе и разорванных снарядами или минами тел. Но ведь это в бою, при обстреле, при бомбежке. К этому привыкаешь, с этим смиряешься, как с неизбежной закономерностью. Но при виде истерзанных женщин даже мне стало жутко, сжалось сердце и боль разлилась в затылке, а каково же было ребятишкам-солдатам! Кого-то рвало, у кого-то крупными каплями пота осыпано было лицо. Старший в охране сержант отгонял, отталкивал, бил прикладом арестантов, но те продолжали напирать, пытаясь вытащить немок из-за солдатских спин. Трудно сказать, сколько было бы еще жертв, не подоспей сюда наша группа. Сопровождавшие нас автоматчики, вояки бывалые, быстро и бесцеремонно оттеснили толпу.

Генерал Серов, обругав сержанта за несообразительность, велел отвести всех женщин в общую камеру, под засов и надежно охранять там, оказав посильную помощь. Если среди них есть медики, пусть займутся ранеными немецкими солдатами. Выделил Серов двух переводчиков для опроса женщин, дабы выяснить, кто есть кто, имеются ли среди них такие, которые могут быть полезны для нас, хотя бы при разборе досье и картотеки, находившихся в канцелярии. Мы узнали, что женщины собраны были спешно для того, чтобы покинуть Моабит вместе с Геббельсом, который, оказывается, руководил из тюрьмы обороной этого района. Но волна наступающих накатилась так быстро, что Геббельс с охраной едва успел уехать через мост Мольтке, который, возможно, и берегли для него. А женщины так и остались возле канцелярии, где их окружила толпа.

Я предполагал, что рано или поздно мне доведется отвечать на связанные с Моабитом вопросы, которые будут интересовать Иосифа Виссарионовича. По крайней мере, на два вопроса, которые касались лично его. Не обнаружатся ли в тюрьме какие-либо сведения о Якове Иосифовиче Джугашвили? О нем давно уже не было достоверных известий. Мы считали его погибшим, но где, когда, как? И еще. Сталин не мог остаться равнодушным к тому, что связано было с Эрнстом Тельманом, выдающимся и несгибаемым вожаком немецких коммунистов. Сказав обо всем этом Серову, я выразил надежду, что какие-то факты, проливающие свет на судьбу сына Сталина и на участь его партийного друга, нам удастся найти в Моабите. Сам отправился осмотреть камеру, в которой долгое время томился товарищ Тельман. Найти ее среди сотен других помогла пожилая надзирательница, чем-то похожая на засохший стручок: тощая, лишенная фигуры, с прямыми, серыми от седины волосами.

Гулкий бесконечный коридор — как туннель в каменной толще. Скрипучая дверь. Меня поразила теснота камеры, размером примерно два на три метра. Холодные заплесневелые стены, холодный пол, сырой затхлый воздух. Свет яркого весеннего дня с трудом проникал через зарешеченное окошко под потолком. И в этом каменном пенале находиться сутки за сутками, неделю за неделей, месяц за месяцем, не поддаваясь ни на шантаж и угрозы, ни на самые привлекательные посулы, не изменяя себе и тому делу, которому посвятил жизнь! Я представил себя в этой сырой тесной камере на месте товарища Тельмана и невольно содрогнулся. И подумал: да, есть на свете люди — борцы за общенародное дело, — достойные того, чтобы благодарные соотечественники и потомки ставили им самые прекрасные, самые впечатляющие, самые долговечные памятники.

Очень насыщен событиями был тот день — 28 апреля, особенно для воинов 79-го стрелкового корпуса генерала Переверткина, который, как мы знаем, умело воспользовавшись ситуацией, полностью развернулся фронтом назад и успешнее всех других наступал к центру Берлина с запада. К вечеру дивизии Шатилова и Негоды, освободив Моабит, достигли излучины реки Шпрее; за рекой были полосы, отведенные для наших армий, продвигавшихся с востока. Как мы условились заранее, начальник штаба 3-й ударной генерал Букштынович с молчаливого согласия командарма Кузнецова, связался по телефону непосредственно с маршалом Жуковым. Доложив о действиях Переверткина, сообшил, что войска с ходу атакуют мост Мольтке, а небольшие штурмовые группы уже переправились через Шпрее левее и правее моста и продвигаются к рейхстагу в полосе другой армии. Рейхстаг уже виден с командного пункта 756-го стрелкового полка из дивизии Шатилова. Положение осложняется тем, что расстояние между 3-й ударной армией и армиями, наступающими с востока, сократилось до трех, до двух с половиной километров. Возникла реальная опасность взаимного обстрела, даже стычек в неразберихе городского боя, тем более ночью. Желательно как можно точнее разграничить полосы продвижения армии и особенно районы, по которым могла вести огонь артиллерия каждого из соединений.

Жуков долго молчал, тяжело дыша в трубку. Букштынович замер в напряженном ожидании, хорошо понимая, каково Георгию Константиновичу изменить свои предыдущие решения, расстаться с мыслью о том, что победное знамя над центром Берлина поднимут выпестованные им, пришедшие сюда от Москвы первые гвардейцы — танкисты Катукова или сталинградская гвардия Чуйкова. Но было уже ясно, что сделать это до Первого мая, до праздника трудящихся, гвардейцы не успеют, не наверстают те несколько суток, которые были потеряны на Зееловских высотах, и что выполнить такую задачу способна лишь 3-я ударная армия.

— Где Лукашов? — неожиданно спросил Георгий Константинович.

— У Переверткина.

— Понятно. — Букштыновичу показалось, что Жуков вздохнул. Снова продолжительное молчание. Потом, отрезал: — Разграничительную линию пересмотрю. Берите рейхстаг!

Дальнейшие события, связанные со штурмом монументального здания, в какой-то мере олицетворявшего величие и могущество Германского государства, широко известны. О них писали журналисты и мемуаристы, их исследовали ученые. Мне почти нечего добавить к сказанному, разве что некоторые собственные впечатления. Или подробности, о которых знают далеко не все. Например, история со знаменем Победы, до сих пор вызывающая споры: откуда оно взялось, каким было? — и все прочее. У кого-то шибко официальный подход, кто-то видит только одну самодеятельность. А истина, как обычно, посредине. Оно, это знамя, эта теперешняя святыня, зародилось в самый разгар войны и сложилось, можно сказать, из многочисленных красных флажков в самом центре России, в далеком от Берлина городе Невеле. Именно там впервые перед боем были розданы красные флажки и флаги лучшим солдатам 3-й ударной армии: орденоносцам, коммунистам, комсоргам, агитаторам — всем тем, кто в схватке с врагом является первым среди равных. В своем отделении, в своем танке, в своем орудийном расчете. В 3-й ударной армии таких воинов почтительно называли боевиками.

С тех пор так и пошло: возникшая и окрепшая традиция соблюдалась свято, культивировалась командирами и политработниками. Флаги перед боем тем, кто служит примером, ведет за собой всех других: необстрелянных, молодых, робких. Не только укрепляя моральный дух, но и обучая на практике личным примером. Красные флаги поднимали над высокими деревьями и над крышами деревенских изб, над улицами городов и над водокачками, над куполами церквей. Весь славный боевой путь 3-й ударной армии от истоков Волги до Восточной Пруссии и затем до самой немецкой столицы озарен был ярким светом наших флагов, порой очень простых, самодельных, изготовленных в батальонах, в ротах, даже во взводах: оструганная ножом палка с куском красной материи. Так и шли вперед. И они, между прочим, эти разнообразные, но одноцветные наши флаги, имели не только вдохновляющее значение, но играли существенную практическую роль, точно определяя линию соприкосновения с неприятелем, что особенно важно было в городских условиях.

На разрушенных улицах, среди дымящих пожарищ даже местные жители, случалось, теряли ориентировку, а красные флаги в окнах домов, на крышах, над руинами показывали, какой дом, какой район освобождены, где наши, а где чужие. Мы с генералом Серовым, кстати, благополучно добрались до тюрьмы Моабит не только благодаря проводнику из немцев-антифашистов, но и потому, что сообща выбирали направление по указующим флажкам и флагам. Особенно много флажков роздано было солдатам 79-го стрелкового корпуса, когда они приблизились к рейхстагу, накануне последнего броска, последнего штурма. Каждый воин достоин был такой чести: ощутимого личного вклада в огромнейшее дело общей победы!