Тайный советник вождя - Владимир Успенский

Чем ближе к центру города, тем заметнее падал темп нашего наступления. В бой были брошены все резервы. Нервничал маршал Жуков, это было видно по его мрачности и особенно по возраставшей резкости отдаваемых распоряжений. Никто, конечно, не сомневался, что Берлин будет взят. Но когда? Намеревались к 1 мая, чтобы преподнести праздничный подарок советскому народу, но обстановка подсказывала, что сражение может затянуться надолго, потребует привлечения дополнительных сил. По опыту боев за Познань, за Кенигсберг мы знали, как упорно и умело способны немцы сражаться за крупные города, и уж тем более — за столицу. А ведь каждые сутки битвы за Берлин, напомню, вырывали из наших рядов по 17–19 тысяч человек. Слишком дорогая цена. Сколько жизней будет сохранено, если артиллерийские залпы смолкнут хотя бы на несколько дней раньше.

Наиболее успешно в тот день, как и в предшествовавшие несколько дней, действовала 3-я ударная армия генерала Кузнецова, меньше других пострадавшая на подступах к городу. Да и противник у нее, вероятно, был послабее, чем перед 8-й гвардейской, 5-й ударной и 1-й гвардейской танковой армиями, наступавшими прямо на центр Берлина. 3-я ударная прошла по северной окраине вражеской столицы как бы по касательной, не вгрызаясь в оборонительные сектора. Но теперь Жуков приказал и ей развернуться фронтом на юг, к центру города. И едва армия изменила направление, темп ее продвижения тоже резко упал. Два ее корпуса, левофланговый и серединный, затоптались на месте, и только 79-й стрелковый корпус генерала Переверткина, дальше всех продвинувшийся на запад, продолжал успешно наступать, углубляясь в столицу. Вот он-то как раз и привлекал мое внимание, не давая мне покоя. Здесь был ключ к какой-то разгадке. Но к какой?

Давно уже знаю одну свою особенность: если думаю над чем-то очень важным и срочным, упорно ищу решение, то оно, как правило, дается с большим трудом или вообще ускользает. Не идет на пользу чрезмерная сосредоточенность. Надо расслабиться, раздвоиться, отступить от поисков, занять себя чем-то иным. Это получалось. Но где-то в глубине мозга, в неподвластных тайниках души сама по себе продолжалась подспудная работа, синтезировались рациональное и интуитивное, — и внезапно возникало вдруг озарение. Если вообще возникало.

Так было в октябре 1918 года, когда безвыходным казалось положение, сложившееся под Царицыном, когда пал духом Ворошилов, когда дрогнул даже Иосиф Виссарионович, потеряв надежду удержать крепость на Волге. Уже стоял под парами локомотив, готовый умчать на север вагоны сталинскою спецпоезда. И пароход для подстраховки дымил у причала. Я тогда был измотан физически, утомлен поисками решений для улучшения обстановки, и, сидя на срочном совещании у Сталина, безучастно смотрел на взвинченного Ворошилова, на растерянного начальника его артиллерии Кулика, недавнего унтера, обычно горластого и самоуверенного. Созерцал его окладистую смоляную бороду и думал, что он, наверное, из цыган и что такие вот унтеры, не поднявшиеся выше кругозора батарейного командира, приносят своим невежеством больше вреда, чем пользы. А ведь под его началом более двухсот артиллерийских стволов, многие сотни людей.

И пришла вдруг мысль: за ночь скрытно снять всю артиллерию, рассыпанную вдоль линии фронта, собрать ее в одном месте и нанести внезапный, уничтожающий огневой удар по войскам белых, сосредоточившихся возле станции Садовая для завтрашнего наступления. Что мы и сделали — о подробностях я уже писал. Сражение мы выиграли, но, может быть, еще важнее было то, что именно тогда сложилось у Сталина представление о роли артиллерии в бою, о важности сосредоточения сил и средств на решающих участках борьбы, о необходимости быстрого маневрирования, — то есть многое из того, чем руководствовался он в дальнейшем в своей военной деятельности, особенно в годы Великой Отечественной…

Вот и теперь мне надо было бы отвлечься от событий в Берлине, но не получалось. И час, и другой, и третий сидел над бумагами, с тупым упорством занимаясь бесполезной работой: переносил с большой штабной карты на план-карту Берлина вражеские оборонительные сектора и помечал их, как было у немцев, латинскими литерами. Марал чистую, хрустящую, очень подробную план-карту германской столицы, припоминая дома, кварталы, где мне доводилось бывать: давно, еще до революции. Такие карты, а точнее все-таки планы, перед наступлением на город получили наши офицеры, разведчики и вообще все, кому они требовались — на всех хватило.

Как и любой кадровый военный, я неравнодушен к топографическим картам, с удовольствием читаю их, как читают увлекательно-познавательные книги. Сверяю с местностью. Есть такой полуанекдот. Сидят на завалинке старухи, смотрят на проходящих солдат. Командир спрыгнул с коня, раскрывает планшет. Старухи уже знают: «Гля, девки, карты достал, чичас дорогу спрашивать будет». Смеются — ерничают местные жители, а как командиру не сопоставить карту с действительностью?! Ведь и местность меняется, и карты дряхлеют, словно люди. Вчера была проселочная дорога, а нынче ее нет, был мост через речку, да его взорвали или ледоходом снесло. Лучше спросить. Я и сам, бывало, расспрашивал и стариков, и женщин, и ребятишек.

Каждое сражение, каждый бой начинаются с работы над картой. Без нее слеп генерал, слеп офицер, слеп штаб. Для меня все карты интересны и притягательны, но та, берлинская план-карта была особенно дорога. Отпечатанная в семь (!) красок на четырех стандартных листах, превосходный образец топографического и типографского искусства являла собою она! При масштабе 1:5000 специалистам удалось нанести на план все основные городские объекты: улицы и парки, реки и пруды, мосты и памятники, железнодорожные и трамвайные пути, вокзалы и станции метро, отдельные сооружения, способные служить ориентирами. Более двухсот объектов (заводы, казармы, военные училища, административные здания) были пронумерованы, список дан на полях плана. Под номерами 105 и 106 числились, соответственно, имперская канцелярия и рейхстаг. Сей подробный план во многом помог нашим войскам, штурмовавшим Берлин. А у меня план-карта вызывала особое чувство. И не только своею точностью, аккуратностью, красотой.

В самый разгар войны я, вернувшись с Северного Кавказа, подробно доложил Иосифу Виссарионовичу о результатах поездки. Упомянул в качестве курьеза о повышенном интересе немецких и румынских солдат к калмыкским женщинам, что вызывало раздражение местного населения, конфликты с оккупантами. Сталин тогда не воспринял юмора или не захотел воспринять, и сделал очень серьезные выводы: надо позаботиться о политико-просветительной работе в наших войсках, которые войдут на территорию Польши, Венгрии, других стран. Чтобы каждый наш солдат и офицер имел представление об истории, культуре, особенностях того государства, где окажется, знал основные правила поведения. Начальнику ГлавПУРа генералу Щербакову было поручено без промедления заняться этим вопросом. Повторяю, в самый разгар войны, когда бои шли под Харьковом, под Смоленском. Далеко смотрел Иосиф Виссарионович.

Осенью 1943 гола он вновь удивил меня даром предвиденья. «Николай Алексеевич, завтра в Ленинград вылетает товарищ Ворошилов. Составьте ему компанию. У него будет свое дело, у вас свое. Там сейчас готовят план Берлина. Посмотрите внимательно этот план вместе с товарищем Говоровым. Он с позиций командующего фронтом и завзятого артиллериста, а вы с позиции Генштаба. Поправьте картографов, если потребуется, помогите им».

Я не стал спрашивать, почему план-карту немецкой столицы разрабатывают в осажденном Ленинграде. Там находилась наша старейшая и лучшая топографическая воинская часть, сохранились лучшие специалисты, имелась хорошая техника. Я спросил о другом: хватит ли там необходимых материалов, справятся ли истощенные голодом люди со сложной, трудоемкой, физически тяжелой работой? Знал: кассеты, заряженные негативом на стекле, весом каждая от 40 до 50 килограммов, а ведь их требуется многократно передвигать, переставлять. Или печатники: им придется вручную вращать барабаны станков — это же нагрузка для сытых мускулистых спортсменов… Сталин ответил: «Мы говорили об этом с товарищем Ждановым, он заверил, что ленинградцы выполнят заказ в самом лучшем виде, что это для них высокая честь, что это поднимет настроение ленинградцев… А вы посмотрите, чем мы способны помочь». Такой вот был разговор, а бои в тот день шли еще на Днепре, возле Киева.

Вместе с Леонидом Александровичем Говоровым я пробыл в топографической воинской части с утра до вечера.

Для встречи был выстроен личный состав. Начальник топографической службы Ленинградского фронта полковник Сердобинцев представил нам офицеров, ведущих специалистов. В строю было много женщин. Сердце щемило при виде этих изможденных людей, но работали они действительно с радостью, с энтузиазмом. Скрупулезно исследовали, сопоставляли довоенные карты с аэрофотосъемками, сделанными нашими летчиками при бомбежке Берлина, туристические путеводители со сведениями, полученными от пленных, использовали фотографии, открытки с видами немецкой столицы, литературные источники. Титанический труд! Гасло электричество — работали при коптилках. Температура в помещении не превышала восьми градусов, коченевшие пальцы отогревали дыханием. За время создания плана Берлина на территории топографической воинской части и поблизости от нее разорвалось, как я узнал потом, почти сорок тяжелых снарядов. Немцы методично обстреливали нашу северную столицу, а в ней уже готовилась план-карта, руководствуясь которой, через полтора года пойдут по берлинским улицам наши войска.