Коронация, или Последний из романов - Борис Акунин

Нет, мне это было совсем непонятно, но я вспомнил загадочные слова вчерашней нимфы и предположил, что в странной теории Эндлунга, возможно, есть доля истины.

Относительно кнутов и цепей я успокоился, но и без того причин для терзаний у меня было сколько угодно.

Во-первых, собственная участь. Неужто нас и вправду собрались заморить здесь голодом и жаждой?

Мы подошли к внешней стене, лейтенант встал мне на плечи и долго кричал в окошко зычным голосом, но с улицы нас явно не слышали. Потом мы стали колотить в дверь. Изнутри она была обита войлоком, и удары выходили глухими. А снаружи не доносилось ни единого звука.

Во-вторых, меня угнетала глупость создавшегося положения. Вчера мадемуазель Деклик должна была установить местонахождение Линда. Сегодня Фандорин будет проводить операцию по освобождению Михаила Георгиевича, а я сижу тут, как мышь в мышеловке, и всё по собственной дурости.

Ну а в-третьих, очень хотелось есть. Ведь вчера не ужинали.

Я поневоле вздохнул.

— А вы, Зюкин, молодцом, — сказал несколько осипший от криков Эндлунг. — Я всегда про таких, как вы, говорил, что в тихом омуте черти водятся. И по красоткам ходок, и лихой товарищ, и не плакса. Хрена ли вам в лакейской службе? Переходите лучше к нам на «Ретвизан» старшим каптенармусом. Наши вас с дорогой душой примут — ещё бы, великокняжеский дворецкий. Всем прочим кораблям нос утрём. Нет, право. Переведётесь с придворной службы в морские чиновники, это можно устроить. Будете приняты в кают-компании на равных, а то сколько можно в чужие чашки кофей разливать. Славно поплаваем, ей-богу. Я же помню, вы качку отлично переносите. Эх, Зюкин, не были вы в Александрии! — Лейтенант закатил глаза. — Himmeldonnerwetter, какие бордели! Вам там непременно понравится с вашим вкусом на петиток — попадаются такие финтифлюшечки, прямо на ладошку посадить, но при этом с полной оснасткой. Верите ли, талия — вот такусенькая, а тут всё вот этак и вот этак. — Он показал округлыми жестами. — Я-то сам всегда обожал женщин в теле, но понимаю и вас — в петитных тоже есть своя привлекательность. Расскажите мне про Снежневскую, как товарищ товарищу. — Эндлунг положил мне руку на плечо и заглянул в глаза. — Чем эта полька всех так проняла? Верно ли говорят, что в минуты страсти она издаёт некие особенные звуки, от которых мужчины сходят с ума, как спутники Одиссея от пения сирен? Ну же! — Он подтолкнул меня локтем и подмигнул. — Полли говорит, что во время их единственного свидания никаких особенных песнопений от неё не слышал, но Полли ещё совсем щенок и вряд ли сумел распалить в вашей полечке истинную страсть, а вы мужчина опытный. Расскажите, что вам стоит! Все равно живыми мы отсюда не выберемся. Очень любопытно узнать, что за звуки такие. — И лейтенант пропел. — «Слышу, слышу звуки польки, звуки польки неземной».

Ни о каких страстных звуках, якобы издаваемых Изабеллой Фелициановной, мне, разумеется, ничего известно не было, а если б и было, то я не стал бы откровенничать на подобные материи, что и постарался выразить соответствующим выражением лица.

Эндлунг огорчённо вздохнул:

— Значит, врут? Или скрытничаете? Ну ладно, не хотите говорить, и не надо, хоть это и не по-товарищески. У моряков этак секретничать не принято. Знаете, когда месяцами не видишь берега, хорошо посидеть в кают-компании, рассказывая друг дружке всякие такие истории…

Издалека, будто из самих земных недр, ударил могучий гул колоколов.

— Половина десятого, — взволнованно перебил я лейтенанта. — Началось!

— Несчастный я человек, — горько пожаловался Эндлунг. — Так и не увижу венчания на царство, даром что камер-юнкер. В прошлую коронацию я ещё из Корпуса не вышел. А до следующей уж не доживу — царь моложе меня. Так хотелось посмотреть! У меня и билет на хорошее место запасён. Аккурат напротив Красного крыльца. Сейчас, поди, как раз из Успенского выходят?

— Нет, — ответил я. — Из Успенского это когда ещё будет. Я обряд в доскональности знаю. Хотите, расскажу?

— Ещё бы! — воскликнул лейтенант и подобрал ноги по-турецки.

— Стало быть, так, — начал я, припоминая коронационный артикул. — Сейчас к государю с паперти Успенского собора обращается митрополит Московский Сергий и вещает его величеству о тяжком бремени царского служения, а также о великом таинстве миропомазания. Пожалуй, что уже и закончил. На самом почётном месте, у царских врат, среди златотканых придворных мундиров и расшитых жемчугом парадных платий белеют простые мужицкие рубахи и алеют скромные кокошники — это доставленные из Костромской губернии потомки героического Ивана Сусанина, спасителя династии Романовых. Вот государь и государыня по багряной ковровой дорожке шествуют к тронам, воздвигнутым напротив алтаря, и особый трон установлен для её величества вдовствующей императрицы. Император нынче в Преображенском мундире с красной лентой через плечо. Государыня в серебряно-белой парче, ожерелье розового жемчуга, а шлейф несут четыре камер-пажа. Царский трон — древней работы, изготовлен ещё для Алексея Михайловича и именуется Алмазным, потому что в него вставлены 870 алмазов, да ещё рубины и жемчужины. Первейшие сановники империи держат на бархатных подушках государственные регалии: меч, корону, щит и скипетр, увенчанный прославленным бриллиантом «Орлов». — Я вздохнул, зажмурился и увидел перед собой священный камень, как наяву. — Он весь чистый-чистый, прозрачнее слезы и немножко отливает зелено-голубым, как морская вода на солнце. В нем почти 200 каратов, формой он как половинка яйца, только больше, и прекрасней бриллианта нет на всем белом свете.

Эндлунг слушал, как заворожённый. Я, признаться, тоже увлёкся и ещё долго расписывал такому благодарному слушателю весь ход великой церемонии, то и дело сверяясь по часам, чтобы не забегать вперёд. И как раз, когда я сказал: «Но вот государь и государыня, поднявшись на Красное крыльцо, свершают пред всем народом троекратный земной поклон. Сейчас грянет артиллерийский салют», — вдали и в самом деле грянул гром, не прекращавшийся в течение нескольких минут, ибо, согласно церемониалу, пушки должны были произвести 101 выстрел.

— Как замечательно вы всё описали, — с чувством произнёс Эндлунг. — Будто видел всё собственными глазами, даже лучше. Я только не понял про лаковый ящик и человека, который крутит ручку.

— Я сам не очень про это понимаю, — признался я, — однако собственными глазами видел в «Дворцовых ведомостях» извещение, что коронация будет запечатлена на новейшем синематографическом аппарате, для чего нанят специальный манипулятор — он будет крутить ручку, и от этого получится нечто вроде движущихся картинок.

— Чего только не придумают… — Лейтенант тоскливо покосился на серое оконце. — Ну вот, перестали палить, и теперь слышно, как бурчит в брюхе.

Я сдержанно заметил:

— В самом деле, очень хочется есть. Неужто мы умрём от голода?

— Ну что вы, Зюкин, — махнул рукой мой напарник. — От голода мы не умрём. Мы умрём от жажды. Без пищи человек может выжить две, а то и три недели. Без воды же мы не протянем и трех дней.

У меня и в самом деле пересохло в горле, а в нашей камере между тем становилось душновато. Женское платье Эндлунг снял уже давно, оставшись в одних кальсонах и обтягивающей нательной рубахе в сине-белую полоску, так называемой «тельняшке». Теперь же он снял и тельняшку, и я увидел на его крепком плече татуировку — весьма натуралистичное изображение мужского срама с разноцветными стрекозьими крылышками.

— Это мне в сингапурском борделе изобразили, — пояснил лейтенант, заметив мой смущённый взгляд. — Ещё мичманишкой был, вот и умудрил. На спор, для куражу. Теперь на приличной барышне не женишься. Так, видно, и помру холостяком.

Последняя фраза, впрочем, была произнесена без малейшего сожаления.

Всю вторую половину дня я нервно расхаживал по камере, все больше мучаясь голодом, жаждой и бездействием. Время от времени принимался кричать в окно или стучать в дверь — без какого-либо результата.

А Эндлунг в благодарность за описание коронации занимал меня бесконечными историями о кораблекрушениях и необитаемых островах, где моряки различных национальностей медленно умирали без пищи и воды.

Уже давно стемнело, когда он завёл душераздирающий рассказ про одного французского офицера, который был вынужден съесть товарища по несчастью, корабельного каптенармуса.

— И что вы думаете? — оживлённо говорил полуголый камер-юнкер. — После лейтенант Дю Белле показал на суде, что мясо у каптенармуса оказалось нежнейшее, с прослойкой сальца, а на вкус вроде поросятины. Суд лейтенанта, конечно, оправдал, учтя чрезвычайность обстоятельств, а также то, что Дю Белле был единственным сыном у старушки матери.

На этом месте познавательный рассказ прервался, потому что дверь камеры вдруг бесшумно отворилась, и мы оба замигали от яркого света фонаря.