Сталин и писатели Книга вторая - Бенедикт Сарнов

Надо сказать, что если в оценке событий войны в речи Сталина перед участниками Парада Победы прозвучала нота самокритического отношения к событиям первого периода войны, то по отношению к тридцать седьмому — тридцать восьмому годам самооборонительной позиции, как я понимаю, он никогда не занимал. Те, кого не тронули, должны были быть благодарны ему за то, что остались целы, те, кто вернулся и был оправдан, должны были быть благодарны ему за то, что они вернулись и оправданы; а те, кто не вернулись, так и оставались до конца его жизни в виноватых… Хотя, казалось бы, фигура Ивана Грозного требовала к себе по всем своим историческим особенностям диалектического подхода, Сталин в этом случае был далек от диалектики. Для него Грозный был безоговорочно прав…

Да, Грозный для него был безоговорочно прав. Прав во всем, что он делал и сделал, — кроме одного:

Сталин. Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким, можно, но нужно показать, почему необходимо быть жестоким.

Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если он эти пять боярских семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом деле мешал… Нужно было быть еще решительнее.

В той же беседе Сталин сам дал прямой ответ на вопрос, почему Петр Первый оказался для него теперь «параллелью не подходящей» (во всяком случае, не совсем подходящей):

Сталин. Петр I — тоже великий государь, но он слишком либерально относился к иностранцам, слишком раскрыл ворота и допустил иностранное влияние в страну…

Замечательным мероприятием Ивана Грозного было то, что он первый ввел государственную монополию внешней торговли. Иван Грозный был первый, кто ее ввел, Ленин второй.

Зная это сталинское высказывание (которое А.Н. Толстой, умерший в 1945 году, естественно, слышать не мог), можно только подивиться политическому чутью Алексея Николаевича: из всех обвинений Курбского, брошенных им в лицо царя Ивана, выделившему и сохранившему только одно: «Почто, царь, царство русское затворил, аки адову твердыню…».

Впрочем, как ни важна эта красноречивая деталь, политическая актуальность, какую обрел в середине XX века спор Ивана Грозного с князем Курбским, и без нее очевидна. Этот давний (можно даже сказать, древний) спор не утратил своей актуальности и после смерти Сталина. Сталин уже был выброшен из Мавзолея, и труп его догнивал в своей околокремлевской могиле, когда молодой русский поэт Олег Чухонцев вдруг вновь обратился к этому старому спору:

Чем же, как не изменой, воздать за тиранство,если тот, кто тебя на измену обрек,государевым гневом казня государство,сам отступник, добро возводящий в порок?

Но да будет тирану ответное мщеньеи да будет отступнику равный ответ:чем же, как не презреньем, воздать за мученья,за мучительства, коим названия нет?

Ибо кратно воздастся за помыслы нашив царстве том. Я испил чашу слез и стыда.А тебе, потонувшему в сквернах, из чашипить да пить, да не выпить ее никогда.

А тебе, говорю, потонувшему в сквернах, —слышишь звон по церквам, он сильней и сильней —за невинно замученных и убиенныхбыть позором Руси до скончания дней!

Стихотворение это было написано (и даже опубликовано) в 1967 году, и вряд ли надо объяснять, кому было тогда адресовано это проклятье поэта за всех «невинно замученных и убиенных». Недаром «наследники Сталина» за это стихотворение, появившееся тогда на страницах журнала «Юность», надолго отлучили его молодого автора от печатного станка.

Чтобы уж совсем покончить с этой темой новой исторической параллели, возникшей и утвердившейся, когда Петр Первый оказался для Сталина параллелью уже не подходящей, приведу тут стихотворение другого поэта, написанное в то же время, что стихотворение Чухонцева (если быть совсем точным — годом раньше: в 1966-м).

Все люстры празднично сияли,народ толпился за столомв тот час, когда в кремлевском залешел, как положено, прием.

Я почему-то был не в духе.Оставив этот белый стол,меня Володя Солоухинпо закоулочкам повел.

Он здесь служил еще курсантом,как бы в своем родном дому,и Спасский бой больших курантовбыл будто ходики ему.

В каком-то коридоре дальнемя увидал, как сквозь туман,ту келью, ту опочивальню,где спал и думал Иоанн.

Она бедна, и неуютна,и для царя невелика,лампадный свет мерцает смутнопод низким сводом потолка.

Да, это на него похоже,он был действительно таким —как схима, нищенское ложе,из ситца темный балдахин.

И кресло сбоку от постели —лишь кресло, больше ничего,чтоб не мешали в самом делераздумьям царственным его.

И лестница — свеча и тени,и запах дыбы и могил.По винтовым ее ступенямсюда Малюта заходил.

Какие там слова и речи!Лишь списки.Молча, как во сне.И, зыблясь, трепетали свечив заморском маленьком пенсне.

И я тогда, как все поэты,мгновенно, безрассудно смел,по хулиганству в кресло это,как бы играючи, присел.

Но тут же из него сухая,как туча, пыль времен пошла.И молния веков, блистая,меня презрительно прожгла.

Я сразу умер и очнулсяв опочивальне этой, там,как словно сдуру прикоснулсяк высоковольтным проводам.

Урока мне хватило с лишком,не описать, не объяснить.Куда ты вздумал лезть, мальчишка?Над кем решился подшутить?

Прошу прощения за непомерно пространную цитату, но стихотворение того стоит, и, чтобы убедить вас в этом, задержусь на нем еще немного.

Для смысла стихотворения как будто совсем неважно, что в келью царя Ивана автора привел «Володя Солоухин», и упомянуто об этом вроде просто так, к слову. Так, мол, оно было, так об этом вам и рассказываю. Но на самом деле подробность эта важна: быть может даже, она тут — из наиважнейших.

Дело в том, что Володя Солоухин в юные свои годы служил в Кремле не просто курсантом, а в охране Сталина. И вчитавшись в стихотворение, невольно начинаешь сомневаться: полно, в самом ли деле в келью царя Ивана привел он автора этого стихотворения? Не в другую ли чью-то «опочивальню»?

Впервые подозрение это закрадывается, когда по поводу скромности и даже некоторой бедности, убогости этой опочивальни автор замечает:

Да, это на него похоже,он был действительно таким…

ТОТ, как мы знаем, тоже был в быту скромен и неприхотлив.

Подозрение укрепляется, когда является Малюта, приход которого в келью царя обозначается такой ремаркой:

Какие там слова и речи!Лишь списки…

И наконец, это наше подозрение превращается уже почти в уверенность, когда вдруг возникает перед нашим взором пенсне, в стеклах которого зыблются и трепещут огоньки свечей. Кто его знает! Может быть, и Малюта Скуратов тоже был близорук (или дальнозорок) и вынужден был прибегать к помощи заморской оптики. Но нам слово «пенсне» напоминает о другом, более нам знакомом персонаже. Берия! Он-то уж точно носил пенсне!

Но я вспомнил и привел тут это стихотворение Смелякова не только ради этой легко угадываемой параллели (она была бы очевидна и без всех этих, подчеркнутых мною подробностей и деталей). Стихотворение это привлекло меня тем, что тут само собой напрашивается сравнение с другим стихотворением того же Смелякова, которое я — помните? — приводил на этих страницах. Я имею в виду его стихотворение «Петр и Алексей», в котором автор раболепно склонял голову перед подвигом и гением Великого Петра.