Закон - тайга - Эльмира Нетесова

Ни с кем не ругалась баба. Никого не осудила, не обидела. И уже давно не ходила в тайгу одна. Все с бабами, старухами и детьми. Постепенно привыкла ко всем.

Теперь даже условники изменились. Их тянуло к переселенцам. Вначале из сочувствия, любопытства. Не верилось, что можно остаться здесь по собственной воле. Уж только беда иль горе могут загнать вольного человека сюда, к черту на кулички. Но постепенно убеждались, что людям и в самом деле не по принуждению нравится Трудовое. Но чем?

— Как это чем? Да ты поглянь, благодать какая! Рыбы как каши в котле, из реки вилами ловим. И во какая! С меня ростом. Одну поймаешь, всей семьей на два дня ухой и котлетами объедаться. А грибов, а ягод — видимо-невидимо. Да тут с голоду и ленивый не сдохнет. Зимой мерзлой рябины набрал, чуть в тепло: слаще ягод. Весной — черемша. А земли, поглянь? Паши ее сколько влезет. И никто кулаком не обзовет. Зимой медведя завали, а слабак — бей куропатку, зайца. И мясо, и перо, и мех. Дров полно. Не считаны! Э-э-э, браток, да тут как сыру в масле жить можно, — отвечал отец пекаря, седой, костистый старик.

— Да мы только тут свет увидели. Глянь, сколько накупляли всего. У меня аж три новых кофты объявилось! Раньше-то одна на всех была, поддевкой. Та, что с бабкиного плеча досталась. А теперь своя у каждого. И обувка любая. На дождь и на снег. На двор и домашняя. А чего не жить тут? Земля родит. Скотина в хлеву водится. Детва довольная. Дом, слава Богу, не хуже, чем у других, теплый да просторный. У себя мы на полатях спали. А тут — на койках. Всякому своя. Как городские, культурные. И не в зипунах, в пальто оделись. Да в валенки. Про чуни да лапти забыли. Вон, поглянь, старшенький наш внучок — в школу в костюме пошел. В рубахе белой. Раньше так-то мы лишь в церковь одевались, на престольные праздники. А он, мало того, ботинки с галошами каждый день надевает. И в будни. Не то что мы у себя в деревне — одни сапоги на всех мужиков. И мне дюжину платков накупили. Да халатов цветастых, теплых. Каких я не то что не носила, не видела никогда. А все тут… На новом месте. У себя. Мы отсюда — никуда! Хоть жизнь да свет увидели, — радовалась старуха.

Мужики-переселенцы, заслышав такой вопрос, удивлялись неподдельно:

— А чё тут плохого? Вкалывать везде надо. Хоть тут, хоть на материке! Но с харчами здесь рай. А семье что надо? Тепло и сытость. Этого тут вдоволь. Чего не жить?

— Жалеют ли о своих, родных местах? Вспоминают ли? Скучают ли по ним?

— Да ничуть! Как сон с похмелья. Чего жалеть? Избу-завалюху? Ее любой ветер продувал. А в сарае не то коровы, курицы не водилось. Налоги задушили. Вот и не стали держать себе в убыток. А тут все приобрели. И держим — для себя, не на дядю. Да и чего скучать по месту, где, кроме горя, ничего не знали. Здесь хоть мужиками себя почувствовали, бабы кормильцами признали. И дети ожили. Вон какие толстенькие да веселые! Играют, смеяться учатся. Так какой дурак пожалеет, что в рай попал?

Условники теперь всерьез присматривались к переселенцам. Со своим прицелом. А может, и самим стоит подумать? Уехать никогда не поздно. Попробуй воротись сюда. Возьмут ли?

И работяги все реже говорили об отъезде домой. А тут еще и Дашка. Ну ладно, она баба, но даже Генка

Филиппов не захотел уезжать. Здесь — стался. И ничего, доволен, не жалеет.

Остаться в Трудовом… Но ведь это — навсегда застрять в прошлом и умереть в поднадзорных. Об этом прошлом всегда будут напоминать бараки, участковый и отметка в документах.

Но разве в другом месте, пусть и в своей далекой деревеньке, забудешь о том? О годах заключения напомнят при первом случае сельчане, соседи, семья. И это куда как труднее будет пережить. Не убежишь и от собственной памяти. Повзрослели дети, состарилась жена. В одиночестве, в беде. Сколько морщин и болячек прибавилось. Сколько трудного пережито. Без него. Он лишь добавил горя. О том словами не говорят. Взгляд бывает убийственнее. Чужой, леденящий душу. Отвыкли за годы. Заново стоит ли привыкать?

В сытости, на новом месте, горе быстрее забывается. В Трудовом он не первый будет, кто заживет тут своей семьей. Вон Дашка, всего-то баба, а получает здесь больше, чем любой мужик на материке.

Не дура. В свою деревню не хочет ехать. Знает, там кисло придется. А тут павой живет. Чем же их бабы хуже? Пусть тоже оживут, забудутся средь своих.

Но сорвешь ли с обжитого, дорогого? Приедут ли?

И самим решиться нелегко. Ведь там дом. Ну и здесь — не хуже.

И пошли на материк письма. С робкими намеками, первыми пробными предложениями. Если дорог и нужен — приедут, решатся. А если нет, пока имеется время на раздумье. Каждому.

Условники все чаще интересовались заработками, условиями, льготами для переселенцев.

И хотя скрывали друг от друга намерения — а вдруг семья откажется? — глаза выдавали.

Ждали писем. И Лешка Бурьян с нетерпением ждал. А ему телеграмма пришла. Срочная. «Высылай вызов. Приедем сразу. Ждем встречи. Целуем все».

Мужик на радостях к участковому вприскачку примчался… Телеграмму показал. Дегтярев не промедлил. До освобождения два месяца человеку осталось. Хороший работник в Трудовом появится. Постоянный. Вот и заторопился. В три дня все уладил.

А дом для новой семьи сельчане на аврал взяли. Кто белил, кто красил, кто стеклил. Двери навешивали, клеили обои. Другие стол уже смастерили. Надежный, прочный. По нему хоть кулаком хозяин грохнет, стол не дрогнет. Выдержит, не охнув.

Ведра и миски, ложки и кастрюли семье на первый случай понесли соседи. Дашка вместе с бабами полы отскоблила до белизны.

Фартовые, глядя, как копошатся работяги, перестали зубоскалить. Тоже задумались. Но о своем и по-своему. Никто из них не думал оседать в Трудовом. Во всяком случае, вслух не говорил.

Но вот эти работяги душу перевернули своими заботами. Обживают Трудовое. А зачем? Не все идиоты, А Леха Бурьян так и вовсе путевый мужик. Со всеми в кентах. Не гляди, что работяга, черная кость. С ним не западло было и склянку раздавить. А гляди, решился!

И, скинувшись по стольнику в пидерку, принесли Лехе деньги на обживание, на хозяйство. Чтоб не совсем голожопым семью встретить в новом доме.

Леха — деньгу в кулак. От счастья вспотел. И бегом к Дашке. Она — своя. Путнее присоветует. Сама обживалась. Пусть поможет ему. Чтоб и в его доме уют был.

Дашка вначалерастерялась. А потом решилась помочь. Кто как не она поймет условников?

Покупки по списку, чтоб все честь по чести. Ведь с женщиной дети приедут. Трое. Всех обогреть надо, накормить. Не упустить ни одной мелочи.

Дашка даже о Дегтяреве забыла. Целыми днями в заботах. Когда получили телеграмму, что семья уже выехала из Владивостока, вспомнили о праздничном столе, о внешнем виде Лехи.

Дарья три ночи шила ему рубахи и шаровары. Даже куртку из черного сукна, с замками-«молниями» смастерила. Всем сельским мужикам на зависть.

Продавщица весь склад на дыбы поставила, но сыскала Бурьяну подходящий костюм. Недорогой, приличный.

Теперь все ждали семью с часу на час. Леха каждый поезд встречал. Ждал свою кудрявую девочку-жену. С букетом цветов в вагоны лез.

А семья прибыла незамеченной, не увиденной никем.

Седая женщина, с изможденным, желтым лицом, вышла на перрон, поддерживаемая взрослыми сыновьями. Пятнадцать лет прошло. Леха не узнал. Лишь по голосу. Его окликнули. Он глазам не поверил. Все годы держался. Сколько горького хватил. А тут, как ребенок, на хрупком плече жены заплакал горючими слезами. И за ее, и за свое, и за сыновье — разом…

Мечтал жену в дом на руках внести. А вместо этого самого валерьянкой отхаживали. И торжественный ужин на выходной перенесли. Хозяин сдал. Радость подкосила…

Пятнадцать лет… Они незаживающими рубцами останутся в памяти.

Жена Бурьяна уже на другой день после приезда к Дарье пришла. Обняла, сестрой назвала. Прижалась мокрыми глазами к щеке, долго благодарила за все и за Лешку, которого словно брата своего присмотрела.

Специальность? Их у Тони было много. И самая нужная: штукатур-маляр.

Дашка тут же отвела женщину к Дегтяреву. Тот от радости на месте усидеть не смог. Значит, будет кому отделать свою школу, больницу, детсад! Были б руки! Работы хватит! И участковый привел Тоню в сельсовет. Нужного человека судьба подарила.

За семьей. Бурьяна еще три семьи приехали. Теперь уж условники еле успевали. Срубы выросли на второй улице. И Трудовое походило на настоящее село.

Дома закрыли от чужих глаз бараки. В них — условники. Горе. Но оно перестает быть главным здесь.

Вон уже смеются дети, играя в лапту за домом. И условников не боятся. Да и чего их пугаться? Люди как люди. Никому зла не причиняют. Зачем о них злое думать?

Но однажды рано утром Трудовое разбудила протяжная сирена милицейской машины, служившая сигналом каждому жителю села, — несчастье пришло. Проснитесь!