Волки - Евгений Токтаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сердце норовило выскочить из груди, но она не могла себя заставить оглянуться, взглянуть, что там, позади.
Сколько продолжался этот бег? Она не знала. Время остановилось, а потом побежало назад.
Тармисара видела, как ветви одевались листвой, но не молодой весенней зеленью, а бурой, жёлтой, пожухлой. Но она оживала на глазах. Метель прекратилась так же внезапно, как и началась. Исчезли все звуки. Исчезли сполохи.
Она выбежала на поляну, залитую тусклым серебряным светом. Вокруг высился частокол елей. Крепость, которую никто не возьмёт.
Сердце никак не унималось, но теперь рвалось не от страха. Будто ушат ледяной воды опрокинули на Тармисару. Она знала это место, знала здесь каждую травинку. Знала, что должно произойти. Знала, но не верила.
— Обернись, тенью стань… — прошептали губы, — растворись среди чёрных ветвей…
Луна в небе внимала словам наговора, что был много-много старше леса, посреди которого звучал.
— Ты звала меня?
Тармисара обернулась.
— Где же ты был, Молния? Где же ты был…
Он молчал. Как всегда, когда его руки скользили по её разгорячённой коже, заставляя вздрагивать всем телом. Когда его ладони принимали в себя её груди. Когда он любил её так, что она забывала всё на свете, даже собственное имя.
Им никогда не нужны были слова, как не нужны они волку и его волчице.
Но он молчал и тогда, когда говорить следовало.
— Не для тебя она. Ступай себе с миром, Збел. И не смотри даже в её сторону.
— Брат царя моим сватом будет, ему так же ответишь?
Голос Молнии звучал спокойно, негромко. Он никогда не добивался своего напором в речах. Да и против кого напор? Против отца той единственной, для кого сияет солнце?
Он говорил спокойно, негромко. А в ответ слова, сказанные с усмешкой:
— Вот сам царь станет сватом, тогда и поговорим.
Сам царь…
Сам царь стал сватом для другого.
Тогда образумить отца попыталась Тармисара. Только чтобы крик в ответ услышать:
— Никогда тому не бывать! Слышишь? Никогда не пойдёшь за худородного, родства не ведающего!
— Залдас ему отец, а его сам царь слушает! И он с богами говорит!
— Залдасу он приблуда! Подобрал щенка, да взрастил, а самому и плевать на род, были бы зубы в порядке!
— И мне плевать!
— А мне нет! Пойдёшь, за кого скажу! И благодари, дура, скажу-то за достойнейшего. Как сыр в масле будешь кататься.
— Не приневолишь! Руки на себя наложу!
Не наложила. Стала мужней женой. Родила дочь.
Чью?
Только отцу, ставшему дедом, породнившемуся с царёвым другом, первейшим полководцем и был резон о том думать. А муж и в голову не брал, что жена уж не девка. То в давнем обычае, диком для спесивых эллинов, свысока глядящих на то, что не понимают и не поймут никогда. Сплясала девка в ночь Бендиды с кем-то, ну и ладно. В подоле не принесла и хорошо. А если принесла, то ещё лучше — плодовитость подтвердила. Завидная невеста. Чужая жена.
— Где же ты был, Молния…
Она ждала, что вот сейчас он шагнёт к ней, обнимет крепко-крепко, подхватит на руки, как когда-то. Затрещит в сильных пальцах тонкий лён и взгляд Бендиды позолотит обнажённые тела, что сплетутся в одно неразделимое.
Сейчас она не знала, хочет ли этого. Прежде потеряла бы голову. Но не сейчас.
Он не двигался с места.
В необъятной выси над ними водили хоровод звёзды. Их танец всё ускорялся, как пляска смертных в ночь Бендиды, в ночь рождения Нотиса, и яркие белые точки размазывались в круги.
Она знала, это всё сон. Чёрная метель, бег сквозь лес, звёздный танец. Просто сон.
Время проснуться.
Тармисара открыла глаза. Села в постели.
Светало. Рядом под тёплой овчиной блаженно сопел ребёнок. Девочка лет пяти. Дайна. Песня.
Тармисара невольно улыбнулась, засмотревшись на дочь. Она редко улыбалась сейчас.
Маленькая крепость просыпалась. Негромко перекликались воины. Платки у них на шеях повязаны совсем не красные и в речах зачастую звучала вовсе не латынь, но это не важно. Эти чужаки — такие же «красношеие», как и те, что собираются под золотым орлом с венками на распростёртых крыльях.
Воины таскали воду из колодца, отрытого прямо в кастелле. Заскрежетали жернова ручных мельниц — ауксилларии-бревки мололи муку, месили тесто на воде, а потом пекли лепёшки на бронзовых сковородах с длинными ручками. Эти сковороды служили им и мисками для каши и похлёбки, обычно столь густой, что ложка в ней стояла.
Старая нянька неразлучная с госпожой с младенчества Тармисары, месила тесто, готовясь ставить хлеб. Пленницы, коих с кастелле содержали с детьми, общим числом в полторы дюжины, ни в чём в общем-то не знали притеснений. С ними обращались по достоинству знатных родов, не унижали ни словом, ни делом. Тармисара собственными ушами слышала приказ императора о том. Исполнялся он неукоснительно. Каждый день на столе у неё стоял белый хлеб, молоко, вино, козий сыр, лук. Нередко женщины ели и мясо. Тармисара знала, что его и этим самым недоримлянам, что её сторожат, не каждый день дают.
Вот чего она не знала, так это то, что за стеной кастелла, в селении коматы уже на мякину и лебеду перешли. В их-то отношении император никаких распоряжений не давал.
Пленницы… Правильнее-то сказать — заложницы. Почти все женщины в кастелле были жёнами тарабостов, что уцелели в бойне и покорились «красношеим». Мужей заставили служить, а жён увезли и спрятали.
Разделили их римляне и властвуют.
Тармисара примечала, как её добрейшая нянюшка, в жизни и мухи не обидевшая, режет сыр в присутствии центуриона бревков, и нож в руке лежит так удобно, а взгляд бабушки такой пронзительный…
Нет, не ударила, конечно, ведь всегда первая мысль у няньки об её девочках, что с ними будет.
А что с ними будет, Тармисара уже и гадать-терзаться устала. Понимала только одно — пока римлянам зачем-то нужен её муж, с головы её самой, дочери и других заточённых здесь женщин и детей не упадёт и волос. И относиться к ним всем будут сносно. Что же случится, если Бицилис вздумает бунтовать или просто станет не нужен… Лучше не думать.
Проснулась Дайна. Тармисара принялась её умывать и причёсывать, а девочка то же самое делала с
