Жанна дАрк - Марк Твен

Жанна, ослабевшая, страждущая, лежала на траве несколько часов подряд, но все время настаивала, чтобы битва продолжалась. Мы старались, но проку было мало, потому что только на ее глазах воины из трусов превращались в героев. Они были подобны Паладину: он, кажется, боялся собственной тени — я имею в виду время после полудня, когда тень его сильно удлинилась: а между тем, ободряемый взором Жанны, воодушевляемый ее великим мужеством, на что бы он не отважился? На все что угодно — могу сказать без преувеличения.

К вечеру Дюнуа решил отступить. Жанна услышала звук труб.

— Как! — вскричала она. — Трубят отступление?

О своей ране она мгновенно забыла. Отменив приказ, она послала начальнику батареи другое распоряжение: приготовиться произвести подряд пять пушечных выстрелов. То был условный знак находившемуся на орлеанском берегу отряду Ла Гира, который, вопреки утверждению некоторых историков, не был с нами в течение дня. Было заранее решено дать этот знак, лишь только Жанна почувствует, что больверк вот-вот перейдет в наши руки; и тогда отряд Ла Гира должен, подъехав по мосту, повести на Турелли контратаку.

Жанна, сев на лошадь, созвала свою свиту, и когда наши солдаты завидели ее приближение, то единодушный крик радости пронесся по их рядам, и они тотчас загорелись желанием возобновить наступление. Жанна подъехала как раз к тому месту окопов, где она получила рану, и, стоя под градом камней и стрел, приказала Паладину развернуть по ветру длинное знамя и следить, когда бахрома его коснется крепостной стены. Вот он сказал:

— Коснулась!

— Ну, значит, крепость наша! — сказала Жанна, обращаясь к смотревшим на эту сцену солдатам. — Трубить наступление! Ну, дружно, разом — вперед!

И мы ринулись вперед. Никогда не видать вам ничего подобного! Мы, как волна прибоя, вскарабкались по лестницам на стены — и крепость была в наших руках. Можно прожить тысячу лет и не дождаться такой стихийной картины. Мы, как дикие звери, сражались врукопашную: англичане были упрямы — ни одного из них нельзя было убедить иначе, как положив его на месте, — да и то он продолжал еще сомневаться; по крайней мере, в те времена так думали и утверждали многие.

Мы были так заняты работой, что и не слыхали пяти пушечных выстрелов, а между тем они были произведены тотчас после отдания Жанной приказа идти на приступ. И вот, пока мы с врагом рубили друг друга, резервный отряд перешел через мост и напал на Турелли со стороны реки. К подъемному мосту, соединявшему Турелли с нашим больверком, подвели горящую лодку, и когда теснимые нами англичане бросились на этот мост, чтобы соединиться со своими друзьями в Туреллях, то горящие балки не выдержали их тяжести и увлекли беглецов в реку вместе с их тяжеловесными латами. Горько было видеть храбрецов, погибающих такой смертью!

— Ах, да сжалится над ними Господь! — сказала Жанна, взглянув на эту ужасную картину. Она произнесла эти кроткие слова и пролила милосердные слезы, хотя один из погибавших оскорбил ее бранным словом три дня назад, когда она послала ему предложение сдаться. То был их начальник, сэр Уильям Гласдэл, рыцарь отменной доблести. Он с ног до головы был закован в стальную броню и, конечно, сразу пошел ко дну.

Наскоро сколотили мы временный мост и ворвались в последний оплот англичан, мешавший орлеанцам сноситься с друзьями и получать припасы. Солнце не успело еще скрыться за горизонтом, когда был завершен приснопамятный подвиг Жанны; знамя ее развевалось над стенами Туреллей — она положила конец осаде Орлеана!

Прошли семь месяцев осады, осуществилось то, что французские полководцы считали невозможным; не взирая на все препятствия со стороны министров и военных советников короля, эта крестьяночка семнадцати лет выполнила свой бессмертный труд — выполнила в каких-нибудь четыре дня!

Добрые вести разносятся быстро, как и дурные. К тому времени как мы собрались вернуться домой через мост, весь Орлеан озарился радостными огнями, и небеса, видя это, зарделись от удовольствия. Гром пушек и гул колоколов превзошли все прежние проявления шумного восторга орлеанцев.

С нашим прибытием началось нечто неописуемое! Мы продвигались среди бесконечной толпы людей, и народ проливал разливанное море радостных слез. Не было видно ни одного лица, по которому не струились бы слезы; и если бы ноги Жанны не были защищены броней, то горожане зацеловали бы их вконец. «Привет! Привет Орлеанской Деве!» — тысячу раз слышал я этот возглас. Другие кричали: «Привет нашей Деве!»

Ни одна девушка не снискала себе такой исторической славы, как Жанна д'Арк в этот день. И что же — вы думаете, у нее вскружилась голова, и она нарочно не легла спать, чтобы насладиться этим гимном славы и торжества? Нет. Другая девушка поступила бы так, но не она. У нее было великое и простое сердце, как ни у кого из людей. Она тотчас улеглась в постель и крепко заснула, словно утомившийся ребенок. А когда народ узнал, что она ранена и нуждается в отдыхе, то вокруг дома было сейчас же прекращено всякое движение и сутолока; устроили добровольную ночную стражу, охранявшую ее сон. Горожане говорили друг другу: «Она дала нам спокойствие: пусть ей самой будет спокойно!»

Все были уверены, что на следующий день англичане покинут окрестности, и все говорили, что ни живущие ныне граждане, ни их потомки не перестанут чтить этот день, в память Жанны д'Арк. Больше шестидесяти лет это обещание исполнялось — и будет исполняться во веки веков. Орлеан никогда не забудет 8 мая и никогда не перестанет справлять в этот день торжество. Это — день Жанны д'Арк, день священный[12].

ГЛАВА XXIII

На следующее утро, чуть свет, Тальбот и его войска покинули свои бастилии и ушли, даже не удосужившись хотя бы сжечь или разрушить укрепления или прихватить кое-какое добро: они оставили крепости в полной неприкосновенности — со всеми складами провианта и оружия, со всем, что было запасено для продолжительной осады. Население с трудом верило, что действительно совершилось это великое дело; что они вновь получили свободу и могут выходить и возвращаться через любые ворота города беспрепятственно и спокойно; что грозный Тальбот, этот бич французов, этот человек, одно имя которого могло привести в оцепенение французскую армию, — что он ушел, побежденный, вытесненный, прогнанный девушкой.

Город опустел. Изо всех ворот потянулись толпы народу. Точно муравьи копошились они вокруг английских бастилий, но шумели, не в пример этим созданиям; унеся припасы и орудия, они обратили все двенадцать крепостей в чудовищные костры, в подобие вулканов, над которыми поднимались огромные столбы густого дыма, словно подпиравшие небосвод.

Восторг детей проявлялся иначе. Для иных малышей семь месяцев — все равно, что целая жизнь. Они успели забыть, какова с виду трава, и зеленый бархат лугов был раем в их изумленных и счастливых глазах, так давно не видавших ничего, кроме грязных улиц и дворов. Они не могли надивиться на этот простор широких полей, где им можно было вдоволь бегать, плясать, кувыркаться, резвиться после долгого, безотрадного сидения взаперти. И вот они отправились блуждать по живописным окрестностям, в ту и в другую сторону от реки, и вернулись только к вечеру, насобирав кучи цветов и раскрасневшись от свежего сельского воздуха и благотворных подвижных развлечений.

После сожжения укреплений взрослый люд начал ходить с Жанной из церкви в церковь, посвятив остальную часть дня благодарственным молитвам по случаю освобождения города. А вечером в честь Жанны и ее полководцев было устроено торжество, улицы расцветились огнями, и началось всеобщее веселье. Незадолго до рассвета, когда население уже давно разбрелось по домам, мы оседлали лошадей и двинулись в Тур — с докладом к королю.

Обстановка нашего путешествия могла бы вскружить голову кому угодно — только не Жанне. Все время нам приходилось ехать среди восторженных, благодарных поселян. Они толпились вокруг Жанны, чтобы прикоснуться к ее ногам, к ее доспехам, к ее коню; они становились на колени посреди дороги и целовали отпечатки подков ее коня.

Вся страна боготворила ее. Знаменитейшие сановники Церкви отправили королю послание, в котором превозносили Деву, сравнивали ее с библейскими героями и святыми и предостерегали короля, чтоб он не позволял «неверию, неблагодарности или иным несправедливостям» замедлять или пресекать Божественную помощь, ниспосланную через нее. Можно подумать, что слова эти были пророческими, — не станем оспаривать. Но, на мой взгляд, они были подсказаны сим великим мужам не чем иным, как точным знанием суетной и предательской души короля.

Король выехал в Тур для встречи с Жанной. Этого жалкого человека и поныне называют Карлом Победоносцем, во внимание к победам, которые были одержаны за него другими; но тогда у нас в ходу было для него иное прозвище, которое гораздо вернее отражало его облик и вполне соответствовало его личным заслугам: Карл Подлый. Когда мы вошли в приемную залу, он восседал на троне, окруженный своими мишурными выскочками щеголями. Начиная с талии и до низу платье на нем было так затянуто, что он напоминал собой морковь с раздвоенным концом; его башмаки отличались непомерно длинными, гибкими, похожими на веревки носками, которые надо было пристегивать у колен, чтобы не споткнуться во время ходьбы; накинутый на плечи бархатный малиновый плащ едва доходил до локтей; на голове у него была высокая войлочная шляпа в форме наперстка, повязанная вышитой жемчугом лентой, за которую было заткнуто перо, торчавшее словно из огромной чернильницы; а из-под этого наперстка ниспадали пряди жестких, кончавшихся завитками волос, так что голова вместе с убором была похожа на ракетку для игры в волан. Весь наряд его был из богатых и ярких тканей. На коленях у него лежала, свернувшись калачиком, крохотная левретка, которая рычала и скалила белые зубы при малейшем беспокоившем ее движении. Королевские щеголи были одеты столь же пышно, и когда я вспомнил, что Жанна назвала военный совет Орлеана «собранием переодетых горничных», то я невольно подумал о тех людях, которые все свои деньги тратят на пустяки, ничего не сохраняя для приобретения полезного; вот для таких-то людей следовало бы приберечь это прозвище.