Обнаров - Наталья Троицкая

Тая улыбнулась золовке, с благодарностью за заботу коснулась ее руки.

– Не волнуйся ты так, Наташка. Раньше в поле рожали.

Вероятно, из-за проливного дождя, в пабе для курящих «Четыре трубки» было только два посетителя.

Одним из посетителей был тучный пожилой джентльмен в белой фетровой шляпе и белом хлопчатобумажном костюме с газетой «Таймс» и неиссякаемой чашкой зеленого чая. Время от времени, прилежно сопя, он неспешно и старательно набивал табаком черную резную трубку, потом, причмокивая, долго раскуривал ее и, наконец, курил, шелестя газетными страницами и чуть подкашливая от крепости табака.

Другим посетителем был джентльмен мрачного вида с зеленой тоской в глазах. Погрузившись в свои невеселые думы, он отрешенно смотрел в громадное окно на взлетающие из аэропорта «Хитроу» самолеты.

Двойной виски, очередная сигарета, тяжелый протяжный вздох.

«Как же ты осточертел мне, Туманный Альбион! Еще день твоих дождей и, клянусь, я брошу тебя к чертовой матери, без сожаления, сяду в самолет и через пять часов буду в Москве…»

Обнаров сделал большой глоток виски и задавил крепость напитка щедрой затяжкой дыма.

«Вся жизнь точно в плену. Всегда что-то должен. Это – надо. Это – обязан. Тут ухватить, там урвать… Сюда успеть, туда – не опоздать. Тут улыбнуться, там подмазать. Одному по морде, другому поддых. И бежать, бежать, бежать… Бежать дальше, карабкаться выше. Ножки дрожат, заплетаются, дыхалка хрипит, пот глаза застит, сердечко колотится, душонка стонет, но – к вершине! К вершинам стремятся, но на вершинах-то не живут…»

Провожая взглядом взлетающий самолет, с хвостом, раскрашенным в цвета российского флага, Обнаров опять вздохнул.

«Не хочу больше… Не могу… Жить когда? Чувства – на потом. Нежность – на потом. Любовь – на потом. И то, если повезет, если удачно сойдутся звезды, если позволит земное расписание! Если… Если… Если… Черт бы побрал эти «если»! Живешь впопыхах, вкратце, как автобиографию пишешь. А жизнь… Жизнь – это всегда подробности…»

Он устал. Сейчас, вдали от дома, вдали от женщины, без которой он уже не мог представить свою жизнь, без которой ему и не былось и не дышалось, усталость чувствовалась особенно остро.

Он не вспомнил бы, если бы задался такой целью, когда отдыхал. Отпуска в общепринятом смысле у него не было никогда. Сначала надо было работать ради куска хлеба и утверждаться в профессии, потом гнать, нарабатывать очки, потом понесло, закрутило, он вошел в азарт. Он вкалывал до седьмого пота, до радужных кругов перед глазами, когда оставалось только одно желание – спать. У него была работа, и больше не было ничего.

Он был легким в общении, всегда обаятельным, улыбчивым, балагуром-весельчаком. Вокруг него всегда водились шумные компании, крутились красотки, только ничего настоящего и стоящего не было. Женщины никогда не обделяли его вниманием, но все было не то и не так. Порою их внимание обижало, потому что они в нем видели только успешного, бесшабашно веселого душку-парня, и совсем не замечали осенней грусти в его глазах.

Эта грусть появилась в нем после тридцати. Взгляд стал внимательным, цепким. В нем возникла умная глубина, которая бывает только тогда, когда у человека есть огромное внутреннее пространство, когда он отнюдь не весь на показ. Женская близорукость стала раздражать. Привычная легкость в отношениях с женщинами стала утомлять. С дамами он стал жестким, циничным. Похожие лица, похожие тела, похожие слова, похожие схемы. Сердцу было холодно. Отношения с прекрасным полом он свел до механического секса. К их слезам, упрекам он был равнодушен, сопровождая эту свою холодность циничной улыбкой пользователя. Жизнь летела мимо, и ему было неуютно и одиноко в ней.

Она все переменила. Тая, Таечка, Тёнок…

«Можешь подергать за хвост этого льва. Он уже не кусается!» – смеясь, говорила Тая Ольге Беспаловой на первых после заключения брака совместных посиделках.

Разительную перемену в нем заметили все, с кем Обнаров довольно часто общался.

«Костя, так бабу любить нельзя, – вразумлял друга Сергей Беспалов. – На шею сядет, чего делать будешь?»

«Мне шея только для этого и нужна. В другом предназначении смысла не вижу» – блаженно улыбаясь, отвечал Обнаров.

«Дурик ты! – резюмировал Беспалов, разливая водку по рюмкам. – Нет, надо что-то делать. Надо спасать друга! Друг гибнет, прямо на глазах!»

Колокольчик на входной двери паба пару раз пронзительно дзинькнул. Обнаров взглянул на свой старенький Longine, обернулся к вошедшему. Его лицо вдруг озарила радостная улыбка. Обнаров поспешно поднялся и, раскинув руки для приветственных объятий, пошел навстречу высокому русоволосому мужчине в форме пилота «Российских авиалиний».

– Твою мать! – пилот бросил коричневый кожаный саквояж на пол, сгреб в охапку Обнарова и стал тискать его в крепких мужских объятиях.

– Тихо, медведь! Задавишь! – взмолился Обнаров.

– Тебя задавишь, пожалуй! У меня с нашей последней встречи восемнадцать шрамов осталось. Если бы парни тогда на мост не втащили…

– Рад тебя видеть, Андрей!

Они обменялись крепким рукопожатием.

Пилот перевернул руки Обнарова ладонями вверх. На ладонях хаотично белели мелкие и крупные старые шрамы – память о мальчишеской «дуэли».

– Твою ж мать! – повторил он. – Больше-то сумасшедших мне не попадалось.

Они опять крепко обнялись.

Потом, жалея, что нет водки, они пили виски за встречу, за ребят, которых разметала судьба, курили и вспоминали, как подростками воевали друг с другом район на район.

– Костя, как же ты нашел меня? Ладно бы в России, но здесь? Я когда тебя по телефону услышал, просто в шоке был! – распаленный алкоголем, шумно допытывался друг детства.

– Бортпроводница твоя, Катюша, номерок подсказала. Я как услышал: «Командир корабля Андрей Валентинович Шалобасов желает вам приятного полета…» – так сразу к твоей стюардессочке и подкатил. Ужом вился, но номер твоего сотового добыл!

– Узнаю! – наливая виски, похвалил Шалобасов. – Это по-нашему. По-питерски! Быка за рога. Давай, Костя, за нас. Хорошие мы мужики. Пусть нам и дальше в жизни везет!

– Давай.

Выпили.

– А ты знаешь, Костик, где мы с тобой познакомились?

Шалобасов хитро прищурил правый глаз, точно оценивая, сможет ли Обнаров вспомнить. Потом, вдруг решив больше не испытывать его, подсказал:

– Это было не на мосту, Костя. Ночь… Конец мая… Наша, Зареченская сторона….

– Та-ак…

– К нам менты боялись сунуться, не то что городские парни. И тут – ты! Ну, вспоминай. Вспоминай! Идешь, красавец, с Ленкой Малышевой, моей соседкой, по улице Зареченская!