Загадка смерти Сталина. Исследование - Абдурахман Авторханов

Николай Грибачев:

Дрогнул мир, узнав об этом горе,Разрыдались скорбью провода…Если б нам несчастье переспорить,В грудь его свои сердца вложить —Десять тысяч лет он мог бы строить,При потомках в коммунизме жить…Трудно нам без Сталина на свете,Но великий гений не угас —Сталин вновь из вечного бессмертьяУчит нас и исправляет нас…

Анатолий Софронов: сей поэт даже был готов —

Все б отдать, чтобы смерть была минучей,Чтобы повернуть ее с пути!В сердце боль, как море, глубока…Сталин с нами, с нами на века!

Я думаю, что первую мгновенную реакцию — как партии, так и народа на смерть Сталина лучше всех других писателей передали нам две женщины: одна — советская писательница Галина Николаева, другая — дочь Сталина Светлана Аллилуева.

Дождавшись смерти Сталина, члены четверки немедленно направились к выходу. Их и свое собственное состояние в эти минуты Аллилуева описывает так: «Члены правительства устремились к выходу — надо было ехать в Москву, в ЦК, где все сидели и ждали вестей. Они поехали сообщить весть, которую тайно все ожидали. Не будем грешить друг против друга — их раздирали те же противоречивые чувства, что и меня, — скорбь и облегчение (я не говорю о Берия, который был единственным в своем роде выродком)» («Двадцать писем к другу», с. 10).

Скорбь партии — что ушел благодетель, облегчение олигархии — что не стало тирана. Чувства народа тоже не были однородными. Они были сложными и противоречивыми. Сталина считали символом порядка, жестокого и беспощадного, но все-таки порядка. Что же будет, если океан страстей зальет страну кровавыми волнами во имя исторического возмездия режиму и злодеяния его вождя против народа? Многие еще помнили 1917 год: «Зверь вышел из клетки, но, увы, этот зверь был Его Величество русский Народ» — так писал монархист Шульгин о бешеных страстях этого периода. Если выйдет «Его Величество» второй раз из «клетки», то боялись, что в мире не найдется силы, которая могла бы загнать его обратно. (Косыгин одному иностранцу: «Дать русским свободу? Так они же перережут друг друга!»)

Галина Николаева предпослала своему роману «Битва в пути» главу «Мартовская ночь», посвященную смерти Сталина. Ее центральная мысль — скорбь «нового класса», его тревоги за будущее, а у народа — не скорбь, не траур, а неистребимое любопытство видеть бога, хотя бы и мертвого. Две сцены символизируют это противоречивое состояние.

Вот крупный хозяйственник сталинист Бахирев сидит у радио и ловит разные радиостанции СССР, Китая, Румынии, Венгрии: «Величавые звуки траурного марша… Внезапная, простая, любимая ленинская:

Наш враг над тобой не глумился, (а Берия?)Кругом тебя были свои, (а четверка?)Мы сами, родимый, закрылиОрлиные очи твои…

Но Бахирев делает «чуть заметный поворот выключателя — и вдруг завывающее ликование джаза…».

Значит, жизнь продолжается и без бога, да и не все скорбят… Многие ликуют… Бахирев философствует: «Тля умирает как тля, но когда умирает гений, то вздрагивает вся земля».

Автор повествует о шествии народа в Колонный зал Дома союзов, где стоял гроб Сталина:

«Народная лавина была слишком молчалива и трагична для демонстрации, слишком стремительна и беспорядочна для траурного шествия… Глубина скорби и жадность любопытства… В двойственном впечатлении было что-то нездоровое, противоестественное»…

Что же, в конце концов, движет эту «народную лавину» к Сталину: скорбь, долг прощания или «жадность любопытства»? Сын Бахирева Рыжик, который потерялся в толпе во время этого шествия и которому отец угрожал за это наказанием, выразил мнение народа: «Я же к Сталину бегал. Сами всю жизнь говорили: «Сталин, Сталин!» А как посмотреть? А теперь вдруг можно посмотреть!.. Все бегут поглядеть».

Вот именно: живой бог всю жизнь был недосягаем, а теперь, мертвый, он вдруг очутился на земле, представилась возможность посмотреть, «поглядеть» на него — как этим не воспользоваться?

О своем первом впечатлении о смерти Сталина писал и Илья Эренбург:

«Мы давно забыли, что Сталин — человек. Он превратился во всемогущего и таинственного бога. И вот бог умер от кровоизлияния в мозг. Это казалось невероятным… Траурный митинг писателей состоялся в Театре киноактера… Все были подавлены, растеряны… Ораторов было много. Я тоже говорил, не помню что…» (Соч., т. 9, с. 33).

Однако газетный архив сохранил нам это выступление Эренбурга, которое действительно не очень удобно помнить автору «Оттепели» и воспоминаний «Люди, годы, жизнь»:

«В эти трудные дни мы видим Сталина во весь его рост, видим, как он идет по дорогам земли, высится над нашим грозным временем… Как оно понятно, горе человека, где бы он ни жил, когда он узнал о смерти великого защитника мира! Но все люди знают, что Сталин не может умереть. Он жив не только в его трудах… он жив в сознании сотен миллионов людей, русских и китайцев, поляков и немцев, французов и вьетнамцев, итальянцев и бразильцев, корейцев и американцев. Когда сердце Сталина перестало биться, в скорби еще сильнее забились сердца человечества… Простые люди живы, и в них жив Сталин» («Правда», 11.3.53).

Эренбург добавил:

«В Дании простая женщина, мать детей, повторяла: «Я за них не боюсь, ведь есть Сталин!»

Но Эренбург забыл упомянуть и другого простого датчанина, может быть, даже мужа этой женщины. Когда датский премьер «от имени всех датчан» выразил Маленкову глубокое соболезнование по поводу смерти Сталина, то на другой же день появилось «Письмо в редакцию»: «Сообщаю, что наш премьер не говорил от моего имени».

После доклада Хрущева на XX съезде Эренбург, конечно, изменил свое мнение о Сталине, но так резко, что стало неловко за самого Эренбурга. Однако, опытный психолог, Эренбург знает, что искренним признанием в собственном лицемерии можно обезоружить критика и подкупить читателя: «Я не любил Сталина… и я его боялся… Поделюсь с читателями своими мыслями и чувствами в марте 1953 года… Обожествление Сталина не произошло внезапно, оно не было взрывом народных чувств. Сталин долго и планомерно его организовывал: по его указанию создавалась легендарная история, в которой Сталин играл роль, не соответствующую действительности… Признание Сталина «гениальным и мудрейшим» предшествовало массовым расправам… Почему же я не написал в Париже «Не могу молчать»?.. Молчание для меня было не культом, а проклятием… Да, я знал о многих преступлениях, но пресечь их было не в моих силах…» (Соч., т. 9, с. 732–738).

К началу 1923 года ленинское Политбюро состояло из пяти человек (перечисление в порядке важности по тогдашнему партийному протоколу: 1) Ленин, 2) Троцкий, 3) Зиновьев, 4) Каменев, 5) Сталин. Главный редактор «Правды» и второй, после Ленина, теоретик партии Бухарин был кандидатом. Все они, начиная Лениным и кончая Бухариным, уже в 20-х годах знали, что Сталин не только бывший убийца (эксы на Кавказе в 1906–1912 годах, массовые расстрелы по личному приказу Сталина в Царицыне в 1918 году), но и потенциальный убийца даже самой ленинской партии с задатками организатора единоличной тирании (избавиться от него они не могли — Сталин принадлежал к этому же узкому кругу лиц, взявших немецкие деньги на большевистскую революцию).

Посмотрим на Сталина сначала глазами членов Политбюро, выслушаем характеристики о нем съездов его партии, потом послушаем, что сам Сталин думает о себе, и, наконец, дадим слово сегодняшним сталинским эпигонам. Для документальности приведем некоторые цитаты.

1. Начнем с «Завещания» Ленина (1922–1923):

«Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью… Сталин слишком груб… Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который… более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д.» (ПСС, т.45, с. 345–346).

Из статьи Ленина «К вопросу о национальностях» от 30–31 декабря 1922 года:

«…приняли ли мы с достаточной заботливостью меры, чтобы действительно защитить инородцев от истинного русского держиморды? Я думаю, что мы этих мер не приняли… Я думаю, что тут сыграли роковую роль торопливость и администраторское увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого «социал-национализма» (термин Сталина против грузинских коммунистов. — А.А.). Озлобление вообще играет в политике обычно самую худую роль. Я боюсь также, что тов. Дзержинский, который ездил на Кавказ расследовать дело о «преступлениях» этих «социал-националов», отличился тут тоже только своим истинно русским настроением (известно, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения)… Тот грузин (речь идет о Сталине. — А.А.), который пренебрежительно… швыряется обвинением в «социал-национализме» (тогда как он сам является настоящим истинным не только «социал-националом», но и грубым великорусским держимордой)… нарушает интересы пролетарской классовой солидарности… Политически ответственными за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского» (ПСС, т. 45, с. 357–358, 360, 361)[8].