Философия бунта - Эдуард Баталов

Но поддерживая народы, ведущие вооруженную борьбу за освобождение, марксисты выступают против абсолютизации вооруженного насилия, против ориентации на революционные войны без учета конкретно-исторических условий. Революционная война никогда не была и не является безусловной и единственной формой завоевания власти трудящимися. Она имеет исторический смысл и действительное революционное значение лишь в том случае, если оказывается необходимой.

В. И. Ленин, основываясь на опыте международного и российского революционного движения, вводит понятие необходимого насилия. «Есть условия, при которых насилие и необходимо и полезно, и есть условия, при которых насилие не может дать никаких результатов. Бывали примеры, однако, – добавляет Ленин, – что это различие не усваивалось всеми, и об этом говорить надо» [176].

Вооруженное насилие необходимо и полезно тогда, когда имеет место не только решимость масс (именно масс, а не одиночек!) встать на борьбу, но и наличие определенных объективных условий для того, чтобы массовая воля могла материализоваться в победу [Касаясь этих условий применительно к России, В. И. Ленин писал: «…массы были организованы в Советах, во-первых, и… неприятель – буржуазия – был подкопан, подорван, размыт длинным политическим периодом с февраля по октябрь, точно кусок льда весенней водой, и уже внутренне был совершенно обессилен» [177]]. Какими именно должны быть условия, делающие насилие необходимым, зависит, конечно, от особенностей страны и региона, от условий времени, и потому решение этих вопросов не может быть дано априори.

Но левый радикал игнорирует эти условия, либо исходя из «голой», не подкрепленной конкретным социологическим анализом, уверенности, что они уже созрели и потому их можно «вынести за скобки», либо полагая, что сами эти условия могут быть созданы в процессе проявления коллективной воли к вооруженной борьбе. Такую позицию занимает, в частности, Р. Дебре, утверждающий, что во всей Латинской Америке вопрос революции может быть решен лишь посредством партизанской войны, которая должна охватить весь континент и которая победит, если будет проявлена воля к борьбе.

Это было субъективистское решение, вытекавшее из экзистенциалистского толкования свободы и толкавшее на путь политического авантюризма. Именно так и была оценена эта позиция коммунистами стран Латинской Америки. «С точки зрения Режи Дебре, – писал мексиканский марксист X. Унсуэта, – объективные реальные условия не играют – по крайней мере в Латинской Америке – никакой роли в деле осуществления революции; по его мнению, основная пружина революционных действий – это революционная решимость. Мы не согрешим, если полностью отождествим этот метод Дебре с методом Ж.-П. Сартра как в том, что касается тезиса «вывести прошлое из игры» [Имеется в виду подзаголовок книги Р. Дебре «Революция в революции?» – «Освободить настоящее от прошлого».], так и в том, что касается планов конкретного лица. Если эта концепция превратится в программу какой-то крупной организации, то методом действия этой организации будет волюнтаризм, а ее характерной чертой – безответственность, ибо, по мнению авторов этой концепции, каждый человек делает из истории то, что ему заблагорассудится, каждая социальная группа идет вперед, не обращая никакого внимания на прошлое» [178].

Как показывает опыт ряда компартий, вооруженные методы борьбы, применяемые в ограниченных масштабах, могут быть использованы при определенных условиях и в период отсутствия непосредственной революционной ситуации, но, как отмечают коммунисты, обобщающие этот опыт, лишь в том случае, если эти методы будут рождены народными массами и будут претворяться в жизнь в соответствии с общей программой движения. Важнейшее значение в этот период имеют усилия, направленные на организацию рабочего класса, на руководство им и на его воспитание в революционном духе, что связано с необходимостью вести борьбу и против правого реформизма, и против левачества.

Использование вооруженной борьбы при отсутствии революционного подъема масс может вылиться в тактику мелких провокаций, способных лишь нанести ущерб делу подготовки революции и консолидации масс. Во всяком случае, попытки мелких левоэкстремистских групп в Западной Германии, Италии и Франции претворить на практике поддерживавшийся Р. Дучке лозунг «начать партизанскую войну в джунглях больших городов» обернулись провокационной авантюрой, ни на шаг не приблизившей дело революции.

Здесь мы подходим еще к одному водоразделу, отделяющему марксиста от леворадикала. Леворадикальные идеологи, как уже отмечалось, выступают по отношению к массам с позиций элитарного высокомерия, считая возможным навязывать им сверху методы и формы борьбы, совершенно не учитывая готовности к ним масс. Это столь же старый, сколь и рискованный метод «осчастливливания», в свое время подвергнутый резкой критике В. И. Лениным. В подобной ситуации стремление к насилию над угнетателями оборачивается насилием над самим народом. Однако такое насилие не дает, как правило, желаемого эффекта. На «призыв» откликаются лишь утопически настроенные одиночки и авантюристы, которые в конечном итоге лишаются поддержки народа и которым не остается иного пути, кроме бланкистской тактики заговоров и верхушечных переворотов.

Принципиальное различие между марксистами и леворадикалами проявляется и в их подходе к вопросу о соотношении теории и практики.

Леворадикальные схемы насильственного «переформирования социальной материи» несут на себе явственную печать иррационализма, который проявляется в игнорировании революционного опыта других народов и поколений, воплощенного в революционной теории (то, что Р. Дебре называет «освобождением настоящего от прошлого»), в отрыве практики от теории и акценте на импульсивном действии, «очищенном» от рефлексии. «Сначала действовать, думать – потом» – такова по сути своей установка леворадикального идеолога, которую мы находим и у Дебре, и у Сартра (вспомним его совет студентам!). Опора на революционную теорию характеризуется апологетами бунта как тормоз «спонтанного» действия, препятствие на пути к «нерефлектированному» волевому акту [Осуждая «теоретическую закваску» интеллигента, Р. Дебре писал: «Не считая физической слабости и неприспособленности к жизни в полевых условиях, интеллигенту приходится овладевать настоящим, опираясь на предвзятые идеологические концепции, и переживать это настоящее через книги. Менее чем кто-либо другой он в состоянии изобретать, импровизировать, выходить из положения за счет имеющихся средств, мгновенно принимать смелые решения с целью преодолеть возникшие затруднения. Полагая, что он уже достаточно знает, интеллигент учится новому медленнее, чем кто-либо другой на его месте, не проявляя должной гибкости» [179]]. Теория, рожденная опытом предшествующих поколений революционеров, рассматривается как «догма», как груз «прошлого», от которого должно быть «освобождено» настоящее.

При таком подходе к революционному действию практика оказывается совершенно «слепой», приобретает роль стихийного регулятора движения и превращает опирающееся на насилие социальное движение в бунт, как «радикальный» разрыв с прошлым, не ориентированный на четко сформулированную программу и потому чреватый весьма опасными последствиями для дела революции.

Отношение леворадикальных идеологов к насилию позволяет сделать общий вывод, что в понимании исторического процесса, процесса социального творчества они стоят в принципе на идеалистических позициях.

Мало сказать, что они абсолютизируют насильственные формы борьбы. Исходя из постулатов о «тотальной репрессивности» существующих в буржуазном обществе институтов и отношений, они превращают насилие в самоцель, ищут возможности не избежать применения насилия [Идеологи левого радикализма, как и рядовые сторонники бунта, постоянно оговариваются, что они не просто за «насилие», а за «революционное насилие», за «контрнасилие». Но такие оговорки лишены смысла, поскольку применяемое антикапиталистическими силами насилие всегда есть контрнасилие.], а, напротив, расширить масштабы его применения. Создавать условия для насилия! Прибегать к насилию при первой же возможности! – таковы их «революционные» установки. Насилие, выливающееся в бунт, а не революцию во всем гибком многообразии ее форм хотят сделать они смыслом жизни революционера. В этом отношении леворадикальная идеология – порождение своего, основанного на насилии общества [«История идеологической борьбы показывает, – пишет П. Н. Федосеев, – что «теория насилия» тесно переплетается с идеологией милитаризма. Эта «теория» особенно распространилась в XX веке, когда империализм обрушил на человечество бремя небывалой гонки вооружений, бедствия разрушительных войн, создал необычайно разросшийся государственный аппарат насилия для подавления революционной борьбы пролетариата и освободительного движения угнетенных народов колоний. В этих условиях укоренился своеобразный культ государства и военной силы» [180]].