Пейзаж с эвкалиптами - Лариса Кравченко

Потому что после дня, так славно начавшегося бухтой Робинзона и даже еще раньше — утренней осенней прозрачностью на «хайвей» с Сашкой и Анечкой, в дружелюбии близких, по видимости, людей, и произошло то странное событие — инцидент… Или ничего не произошло, а просто ей так померещилось?

…Машина шла в желтых холмах — штат Виктория, и это похоже было на Грузию у пас в ноябре, когда снят урожай и сухая трава или стерня жестко топорщится на пологих складках и шуршит, почти звенит, в солнечном ясном безветрии. Плавный, раскачивающий ее ход машины и вся эта разогретая, успокоенная к осени земля, а главное — то, как были прожиты последние дни, в милой беспечности, и сегодняшний, пасхальный в особенности, настроили вновь на то беззащитно-размягченное состояние, что однажды почти подвело ее в Сиднее — в «Русском клубе», правда, без серьезных последствий.

Позади был пасхальный полдень в Мельбурне, пустоватом, праздничном, в желтизне листопада (что так не вязалось в ее понятии с пасхой), в прямизне проспектов и шпилеобразном разнообразии церквей, распахнутых настежь по случаю службы. И толпа на папертях, разная — от вероисповедания.

Перед костелом — кадр из итальянского кинофильма: чернобровые юноши, дородные матроны, девицы типа Асунты. И все это жестикулирует, согласно характеру нации. На крыльце англиканской церкви — сдержанность и благонравие, выходят не спеша красивые дамы в светлых платьях и перчатках к своим мужьям и машинам — час разъезда. Под белой салфеткой одна песет в руке тарелку с тортом — благотворительность или приходский праздник? От мавританских плоскостей синагоги расходятся в молчании пешком одни мужчины в черных одинаковых сюртуках и шляпах (Шолом Алейхема не хватает!)

Бежал по колеям (увиденный впервые в Австралии) старомодный, тупоносенький, совсем одесский, трамвай, осененный готикой куполов и циферблатов…

И был домик Кука, натуральный, из Старой Англии в Дар привезенный и собранный на лужайке сквера — весь зеленый за стрижкой изгороди, в завесах плюща, заплесневелый от времени кирпич, замшелая черепица. Так и казалось, выйдет сам капитан, в камзоле и с подзорной трубой! Здорово, Кук! Земля, что ты открыл, хороша и обильна, и кого только в ней нет — международный «ковчег спасения».

И был дом, где остановились они, притормозив ненадолго, тесный и беленький, где по-харбински пахло куличами, что теплые еще почти живые дышали, лежа на боку, на подушках кровати, как некогда у нее, в доме бабушки, на улице Железнодорожной. Голой чистотой светились окна без шторок, и пучок вербы в углу за иконой — у русских еще вербное воскресенье. Двое пожилых, растерявших детей по Австралии, — только и остается жить в неизменных мелочах! И как они рады были: «Посидите, будем чай пить. Как у вас там, в России?» Некогда, день короток. Да и грустно, жалко отчего-то. И не хочется этого проникания в чужое и безысходное.

И еще — берег, после мыса Филлип, где-то там, поблизости лицом к Антарктиде. Купаться уже нельзя: вода — плюс десять, не больше, только черные, похожие на человека-амфибию, аквалангисты в обтекаемых и подогреваемых костюмах уходили, как по ступенькам, на дно. Спутник ее — мужчина отлеживался молча на забитом водорослями песке, а они с женщиной (девчушкой) ходили, почти обнявшись, по отливу, по всему этому морскому мусору из флоры и фауны, и говорили раскованно о том, что прошло, что сейчас у обоих, и опять ей просто бездумно было рядом с молодой своей спутницей, помнящей всю их семью, даже деда с тростью, в кителе с дырочками от орденов… И как хочется той еще раз приехать «Москву, где бывали они «по туру» с Володей, и как рвутся они душой ко всему русскому — встречают с пароходов советских моряков. И собирают книги и музыку. И еще — танцует в ансамбле, — и вышивает народные костюмы…

Что, кроме нежности, могло сложиться в ней после таких разговоров с девчушкой соседской, у которой деда замучили японцы? И что кроме доверия?

Не удивительно потому то размягченное состояние, в котором ехала она в их машине, на закате, среди сухих золотящихся холмов — с холма на холм, как в люльке, только слышала, воздух свистит в ушах от быстрого хода и разговор продолжается неспешный: «Тебе не холодно? Может, закроем окно?» — «Нет, так хорошо». — «А помнишь, у вас был такой рыжий пес Бобик? Я забрала его, когда вы все уехали на целину». — «А что с ним потом?» — «Не энаю. Жалко, если убили — на шапку».

Подсознательно, но до нее стало доходить, что, кроме свиста воздуха и вместо музыки, из кассетного приемничка в машине, она слышит свой и не свой голос, почти неузнаваемый от магнитофонной записи, только по смыслу, сказанное недавно: «Тебе не холодно? Может, закроем окно?».. «Помнишь, у вас был рыжий нес Бобик?..»

Она не сразу поняла, что это? Спутник-мужчина понял раньше. Он защелкал пальцами по клавиатуре цветных кнопочек того черненького японского аппаратика, что они взяли с собой, чтобы записать ее стихи (якобы). У Сашки тоже был такой, и у брата Гаррика, и она уже привыкла к тому, что они тут таскают их за собой на ремешке, как сумочки… «Хорошо пишет, — сказал он. — Я хотел проверить…» А она подумала: как же так, они тут болтают, что угодно, а это мотается на пленку без ее ведома? Как-то ей так неприятно стало, но неосознанно еще.

Дорога шла дальше, и пустячный разговор тоже, и она уже стала забывать, словно стиралось в сознании нехорошее это ощущение. И вдруг спутница устроила ей скандал, в прямом смысле — на политические темы.

Началось исподтишка как бы… В связи с этой пасхой! Почему вы разрушаете церкви? Почему вы не бережете старины? Они тут в курсе дела. Кадушки с капустой прикрываете, вместо досок, редчайшими иконами! У них тут кровью сердце обливается…

Она сначала не поняла: откуда подул ветер? И спорить ей вовсе не хотелось. Да почему разрушаем? Ну мало ли осталось церквушек, по имеющих ценности, почему их не убрать? А то, что уникально — Суздаль, Владимир, она сама была, видела, как это сохраняется…

Спутник молча вел машину. Спутница говорила — все горячее, эмоциональнее, даже остановить, разъяснить невозможно было. И пошло все смешиваться в кучу: и как ей больно за русский народ — чего у него нет в магазинах, и почему у них не выборы, а бог весть Что, потому что нет права выбора, а кого предложат, и неужели оскудела талантами русская земля?..

С ’ трудом она выходила из своего бездумного состояния, чтобы как-то отреагировать на этот потоп обвинений. И тут увидела: пестрые кнопочки на японском аппарате опять стояли в том положении записи, из которого, на ее глазах, недавно вывел их спутник…

Словно железом стукнуло ее по голове, когда наступает момент глухоты и звуки извне уже не доходят, только звон в ушах и собственная мысль работает на повышенных оборотах.

Что же это получается — ее «пишут» без зазрения совести! И, значит, правда, а не досужие домыслы то, что говорили ей и предупреждали перед отъездом? И всего на грани она была от того, чтобы из уважения к хозяевам или из типично российской склонности поругивать то, что мы имеем у себя дома, в своем кругу, и что отнюдь не отражает подлинных наших убеждений сказать нёчто такое, что стало бы явной «водой на их мельницу»!

Значит, что бы ни сказала она сейчас, расплавленная доверием к соседской девчушке из детства и всем этим бесконтрольным праздничным состоянием, после теплого дня на побережье, будет прослушано кем-то и где-то, где — она не знала, но могла допустить: на уникальной аппаратуре отца Александра. И ее слова будут уже не просто ее слова, а «искреннее» высказывание человека, «вырвавшегося» из Советского Союза, даже в гости. Хоть так отвести «угнетённую» душу! И где-то дальше начнут жить собственной жизнью, как вредоносный заряд, на страничках «Единения», может быть, или еще дальше, где-нибудь в Штатах, откуда родом этот молодой супруг-спутник, И не только сами по себе, принося вред стране, давшей ей все, что она имеет, но и в совокупности с ее именем, и она внутренне содрогнулась от ужаса, представив, чем это обернется для нее, — предательством, после которого жизнь невозможна…

И когда это в бешеном темпе прокрутилось в ее мозгу, словно в «памяти» электронной машины, и когда она увидела себя, мысленно раздавленной собственными своими словами, которые вот-вот могли бездумно соскочить с языка, неизвестно что-то ли гнев, то ли чувство самосохранения взяли верх над растерянностью. Мысль заработала собранно и ясно. Как в минуту опасности.

— Прекрати! — прикрикнула она на спутницу, в том тоне бесцеремонности, что может быть принят по-свойски меж близкими людьми и потому выглядел естественно в данной ситуации. — Ты же не знаешь ничего! И как ты можешь судить о том, что у нас есть и чего у нас нет, не живя у нас, на таком расстоянии!.. Это мы можем ругать и говорить потому, что это — свое — наши проблемы, а у тебя нет права — со стороны!