Миг власти московского князя - Алла Панова

Она все смотрела и смотрела на страшного челове­ка, в каком‑то жутком танце двигавшемся перед ней, будто все еще не веря, что тот самый Кузя, которого из жалости приютили ее родители, смог поднять руку на них и на нее, кого со смехом называл сестренкой.

Кажется, она даже не ощутила смертельного удара Вилы легко вошли в ее хрупкое тело, которое тут же обмякло и с легким шуршанием опустилось на слежавшееся сено. Кузьма не столько видел своим единственным, страшно вращающимся глазом, сколько ощутил что проткнул острыми вилами мягкое и живое существо, и от радости, что смог отомстить девчонке, засмеялся. Смех причинил ему невыносимую боль. Ярость мгновенно охватила его, и он со всей силой стал колоть вилами уже бездыханное тело.

Успокоился он не скоро. Отвлекли его звуки, изда­ваемые испуганными животными. Почуяв запах кро­ви, метались в загоне, ударяясь о перегородку, овцы, спокойная корова, задрав голову, истошно мычала, а лошадь взбрыкивала, пятилась от коновязи, резко мотала головой и уже почти освободилась от веревки, накинутой ей на шею. Кузьма мутным взглядом посмо­трел на кровавое месиво, в которое превратилось дет­ское тело, сделал шаг в сторону, но поскользнулся и упал навзничь. Подняться сразу он не смог: не было сил, словно руки и ноги враз ему отказали. Ничего не видя вокруг, он лежал на пропитанном кровью сене, вдыхая тяжелый сладковатый запах, не имея возмож­ности поднять руку, чтобы вытереть слезы, катившие­ся по грязной щеке.

Рыдания сотрясали его тело, душили. Ему было жалко себя, страшно, что кто‑нибудь узнает о совер­шенном преступлении и расправится с ним так же же­стоко. Хотелось скорее скрыться куда‑нибудь, убежать подальше, но тело его не слушалось, и он все лежал на мокром от крови сене. Наконец, сделав судорожный вздох, он задышал ровнее, дрожащими грязными пальцами разорвал ворот рубахи и, полежав еще мгно­вение–другое, с трудом поднялся и, шатаясь, вышел наружу.

Голубое небо заволокли невесть откуда набежав­шие серые облака, задул студеный ветер. Кузьма, по­еживаясь от пронизавшего все его тело холода, добрел до бадьи с водой, нагнулся и тут же в ужасе отпрянул, увидев в темной глубине изуродованное лицо с пустой глазницей, и опять забился в судорожном плаче. Кое-как он умылся, стащил с себя рубаху и прижал ее к глубокой кровоточащей ране на щеке, потом неспешно, будто и не обдувал его холодный ветер, покачива­ясь, направился к избе.

«Бежать. Бежать. Быстрее бежать», — стучало в мозгу Кузьки, он бы и убежал, но сил не было. Он ед­ва добрался до избы, а там повалился на лавку как под­кошенный. Очнулся уже в сумерках, боль, кажется, немного поутихла. Он осмотрелся, увидел безжизнен­ные тела, помотал головой, будто не веря глазам, но щеку тут же словно огнем обожгло, и этот огонь на­помнил и о содеянном, и о том, что глаз‑то у Кузьки те­перь всего один.

Передернув плечами от холода, он уверенно напра­вился к большому сундуку, в котором хранилась хо­зяйская одежда, но теперь она — как и все в этом до­ме — принадлежало ему.

Бежать не надо, решил Кузьма, успокоившись и хо­рошенько подумав. По раскисшим весенним дорогам мало кто решается отправляться в путь, а уж в этом медвежьем углу нежданных гостей и вовсе ждать не приходится. Так что ж бежать сломя голову?

Не спеша, он выбрал рубаху, потом взял кусок чис­того холста и отыскал на полке небольшой муравле­ный горшок. В нем бортник хранил снадобье, которым излечивал разные хвори. «И от ожогов, и от ранений, и от простуды — для всего годен медок мой, с заветны­ми травками смешанный, — приговаривал он, смазы­вая дочке разбитую до крови коленку, — не заметишь, как заживет». Кузьма густо смазал холстину пахучим зеленоватым снадобьем и приложил ее к лицу. От боли едва не закричал, но, стиснув зубы, постанывая, обмо­тал голову бабьим платком, плотно примотав к щеке холстину.

Немного передохнув, он выволок на двор трупы, а потом, вытащив из печи горшок с еще теплой похлеб­кой, принялся за еду. Есть приходилось очень осто­рожно: рана при малейшем движении давала о себе знать острой болью. Насытившись, он завалился спать на не остывшую до сих пор печь, а проснулся затемно, ощутив, как холод охватывает его тело. Как ему не хо­телось, а пришлось встать и приняться за растаплива­ние печи. Провозился он долго, а когда наконец огонь запылал и Кузьма, глотнув из ковшика воды, собрался вздремнуть, из хлева донеслось призывное мычание недоеной коровы. Сначала он решил не обращать на него внимания, но мычание не давало уснуть, и, выру­гавшись, он пошел в хлев. Днем он доел остатки по­хлебки, оторвал от каравая большую краюху, отрезал толстый ломоть сала и, только когда поднес хлеб ко рту, понял, что не сможет откусить даже небольшого куска.

Несмотря на то, что Кузька собирался пробыть в до­ме бортника до тех пор, пока хорошенько не подживет рана, уже через несколько дней он решил покинуть свой приют: надоело топить печь, доить корову, кор­мить скотину и самому готовить похлебку, да и рана благодаря чудодейственному медовому снадобью быст­ро затягивалась. Все, кажется, было здесь против него, ему даже не удавалось выспаться как следует: то, поле­нившись топить печь, он среди ночи просыпался от оз­ноба, а уж если топил, так изнемогал от жары, то вдруг половицы начинали скрипеть, словно кто‑то подкра­дывался к нему, или скотина поднимала невообрази­мый шум.

Без хозяев, без их работящих рук все удивительно быстро приходило в упадок, словно вместе с душами умерших и из самого дома ушла душа. Испачканные кровью половицы побурели, почернели от грязи. Печь, всегда такая теплая, будто не хотела больше держать тепло, а когда Кузька подкладывал в ее ставшее нена­сытным жерло все новые и новые поленья, так и норо­вила кинуть ему в лицо сноп искр или обдавала едким дымом. Горшки, всегда полные наваристых щей и сыт­ных каш, давно опустели. В ларе, в котором испечен­ные хлеба долго сохранялись свежими, из‑за того, что Кузька забыл закрыть его крышку и не укрыл хлеб холстиной, три оставшихся каравая совсем зачерствели.

Однажды под вечер он наконец решил уйти. Соби­рался в дорогу деловито: завязал в узел пару рубах, что получше, запихнул в калиту найденные хозяйские бо­гатства — десяток гривен, пару перстеньков, ожерелье и витые обручья, — прихватил зачерствевший хлеб и сложил в чистую холстину несколько шматов копче­ного сала. Ранним утром, напялив новую хозяйскую свиту и еще крепкие сапоги, он вывел на двор коня. Во­друзив на него свою поклажу, сам взгромоздился в сед­ло и обернулся, посмотрел на избу, оглядел двор, заме­тил, что не закрыл ворота хлева, сплюнул зло и стега­нул коня.

Без сожаления Кузька расстался со ставшим ему враждебным домом, где он впервые совершил самый страшный грех, отняв жизнь у людей, виновных лишь в том, что они пожалели бездомного. Он отъехал уже далеко, когда прожорливый огонь вырвался на кры­шу, добрался до хлева и перекинулся на дворовые по­стройки, уничтожая созданный людьми мир и скры­вая следы преступления.

Сколько времени прошло с тех пор, сколько воды утекло, наверняка уж и место, где когда‑то отбушевал пожар, давно поросло травой, но почему‑то обо всем там случившемся Кузька вспомнил теперь, спустя много лет. Мысли о совершенном, как он их ни гнал от себя, все не покидали его. Вот и сейчас, под охраной двигаясь через толпу, он то и дело видел и знакомый страх на бабьих лицах, и знакомые удивленные дет­ские глаза.

10. Ближний круг

Какой‑то ловкач все‑таки исхитрился, и жесткий снежный ком угодил в Кузькин затылок. В толпе захо­хотали, заулюлюкали. Князь обернулся, сквозь сыпав­ший снег увидел растерянное лицо и, поняв, что про­изошло, улыбнулся.

Улочка стала совсем тесной, народу прибавлялось, и Михаил Ярославич уже не различал лиц, люди сливались в какую‑то пеструю массу. За снежной пеленой уже виднелись торговые ряды, когда князь увидел, что навстречу по дороге бежит, спотыкаясь, Федор, сын посадника.

— Жив, жив твой отец, ранен только, — поспешил успокоить Михаил Ярославич мальчика, как только тот поравнялся с князем. — Беги к нему. Он с обозом. В первых санях. Да не горюй, обошлось все. Поправит­ся скоро, — добавил он, увидев в глазах Федора горе и смятение.

— Ишь, молва как быстро долетела, — удивленно заметил Василько, посмотрев вслед мальчику, кото­рый, расталкивая зевак, спешил к отцу, и горько вздохнул.

— Всегда так было. Чему тут удивляться? А уж плохие вести всегда быстрее хороших долетают, — проговорил князь и, взглянув на сотника, сказал мяг­че: — Удивляться надо тому, что посадник жив остал­ся, ведь он, почитай, совсем без доспехов был.

— Это верно. Точно Бог уберег, — согласился сотник.

— Я тебе вот что скажу, — глядя в глаза собеседни­ку, заговорил князь, — ты, Василько, пока посадник на ноги не встанет, пригляди‑ка за ним и за его семей­ством. Мне‑то, сам понимаешь, недосуг. Конечно, и я его навещу раз–другой, но за делами время трудновато бывает найти. А уж ты не взыщи, слова мои хочешь как совет воспринимай, хочешь — как приказ.