Миг власти московского князя - Алла Панова

— Конечно, спасем, — подхватил конопатый. — Ишь чего захотел, чтобы мы, птахи вольные, горбати­лись как холопы! Не бывать тому!

— Птахи вольные, — повторил кто‑то.

— Да–да! Они не пашут, не сеют — все Бог дает, — за­тараторил отрок, скаля в улыбке кривые желтые зубы.

— А мы сами, что хотим, берем, — поспешно доба­вил хрипатый, — и не птахи, а волки мы и свое логови­ще защищать должны. Никто, кроме нас, его не защи­тит, не на кого нам рассчитывать, а потому и разгово­ры нечего вести, а следом за изменником спешить надо да и порешить его! — резко закончил он и возмущенно пробубнил под нос: — Ишь, птах нашел! Счас запорха­ем, крылышками замашем!

— Ну, раз так все решили, значит, так тому и быть, — как бы нехотя согласился Кузька и, подозвав к себе хмурого здоровяка, приказал отправиться за ушедшим.

«Эка, дело‑то как обернулось», — думали притих­шие ватажники, наблюдая за Кузькой, который что‑то тихо объяснял непонятливому здоровяку.

После того, как здоровяк, прихватив лежащий в стороне топор, ушел, Кузька, чтобы отвлечь сотова­рищей от мрачных мыслей, сделал вид, что уже забыл о неприятном и незначительном происшествии, заго­ворил бодро. Похахатывая, вспоминал он об удачных деньках, когда ватаге удавалось неплохо поживиться, даже попытался затянуть любимую песню:

Не шуми, мати, зеленая дубравушка,Не мешай мне, добру молодцу, думу думати.Мне заутра к князю грозному во допрос идти…

Выводил он старательно, однако его мало кто под­держал, и песня не полилась, хватая за живое и пере­ворачивая загрубевшие души, как бывало прежде, когда ее подхватывали все, а быстро смолкла, и Кузь­ка снова стал говорить о прекрасном вольном житье–бытье…

Об этом случае Кузька вспоминал часто, вот и те­перь всю дорогу до Москвы ему в голову лезли слова, сказанные тогда упрямым мужиком. Как не хотелось, но главарь был вынужден признать, что и в самом деле душа его, видно, закаменела, ведь уже давно не трога­ла ее ни чужая беда, ни чужая боль. Не просыпался Кузька от страшных видений, не вскрикивал, как не­которые из его ватажников, во сне. Лишь изредка ему вдруг чудилось, что его очередная жертва смотрит на него теми же удивленными глазами, какими смотрела на своего убийцу дочка приютивших его людей. А по­скольку Кузька Косой все реже сам участвовал в набе­гах, все чаще оставаясь в логовище, ожидая, когда его сотоварищи приволокут награбленное, то и взгляд этот он видел не часто.

О том давнем солнечном весеннем дне, оказавшемся хуже темной промозглой ночи, когда он лишился глаза и получил страшную отметину, изуродовавшую его лицо, Кузька старался не вспоминать и уже сам уверовал в сочиненную им сказку о том, как бесстраш­но он сражался с татарином, пытавшимся взять его в полон. Никому из собравшихся вокруг него бродней не было ведомо, что свое ранение он получил не на по­ле жестокой брани, а в схватке с ребенком. Единственный человек, с которым он сошелся вскоре после слу­чившегося и кому по глупости поведал о своей страш­ной тайне, уже с год лежал в земле сырой. «Туда ему и дорога!» — думал Кузька о своем товарище, который часто стал посмеиваться над главарем и поговаривал, что пора бы тому передать власть более сильному.

Много лет назад Кузька без сожаления покинул пе­пелище родного дома, где в нищете и неухоженности провел детство и юность, нисколько не утруждая себя заботами о хлебе насущном.

В малом возрасте он перебивался подачками сосе­дей, жалевших заброшенного матерью ребенка, при­житого нерадивой бабенкой неизвестно от кого. Потом Кузька недолго был подпаском, но посильный для лю­бого подростка труд, в свое время играючи осваивае­мый всеми деревенскими ребятишками, быстро надоел ему, как надоели и разговоры соседей, пытавшихся на­ставить его на путь праведный и приучить хоть к какому‑нибудь труду. Однажды ночью, прихватив разве­шанные на заборе для просушки чужие рубахи, нео­сторожно оставленные сердобольной соседкой, часто подкармливавшей бедолагу, он ушел из села в поисках хорошей жизни. Перебиваясь подачками и милосты­ней, он добрался аж до самого Киева, но стольный го­род не пришелся ему по нраву. Уж очень много здесь было людей, и хоть весело, но суетно, а главное — по­живиться за счет щедрых на милостыню горожан сюда стекалось слишком много таких же, как он, попроша­ек. За места на паперти между ними, как очень скоро он убедился на собственной шкуре, шла скрытая и же­стокая борьба. Завсегдатаи у Софийского собора лишь посмеялись над много раз уже рассказанной Кузькой жалостливой историей о страшном пожаре, лишившем его родных и крова, — здесь такие сказки мало кого трогали. Немного — только «для науки» — намяв бока долговязому юноше, ему посоветовали найти работу, а не околачиваться среди старух и старцев, убогих и увечных странников, которым только и осталось, что полагаться на милость людей.

Урок был хорошо усвоен Кузькой. К появлению на новом месте работы у облюбованной заранее неболь­шой церквушки, находившейся на почтительном рас­стоянии от Софии и в стороне от лавры, он хорошо под­готовился. Сквозь изношенную до дыр одежду видне­лось грязное тело, правую руку со скрюченными в судороге пальцами поддерживала тесемка, накину­тая на шею, трясущаяся левая рука тянулась навстре­чу к идущим на службу горожанам, а из искривленно­го от мучений рта вместо слов доносились какие‑то не­членораздельные звуки и мычание. Дело пошло веселее. Такому убогому, обиженному жизнью подава­ли охотнее, и соседи поначалу не обижали, не догадав­шись, кто он на самом деле, и позволив ему пристро­иться поближе к дверям храма.

Лишь однажды какой‑то юркий мужичонка оста­новился напротив, присмотрелся повнимательнее и, наклонившись к самому лицу Кузьки, зловещим ше­потом произнес: «А я тебя знаю!» И захохотал на всю улицу. На мужика, глумившегося над убогим, заши­кали. Какая‑то старуха, направлявшаяся на службу, подняла свою клюку и ударила ею по сотрясавшейся от смеха спине, то ли случайно не удержав тяжелую пал­ку, то ли сделав это намеренно. Мужичонка перестал смеяться, незлобиво посмотрел на старуху, сжавшую­ся под его взглядом, и, погрозив Кузьме тонким паль­цем, громче повторил сказанное и направился по сво­им делам. После его ухода побирушки некоторое время тихо переговаривались меж собой, бросая косые взгля­ды на молодого убогого, но потом народ потянулся на службу, и о происшествии, кажется, забыли. Кузьма еле досидел до вечера, стараясь ничем не выдать себя, то и дело ловя пристальные изучающие взгляды.

В сумерках, хромая пуще прежнего и как плетью размахивая рукой, словно не слушавшейся хозяина, Кузька проковылял к своему убежищу. Он почти доб­рался до старой заброшенной сараюшки с провалив­шейся крышей, как дорогу ему преградил тот самый мужичок. Поняв, что убежать не успеет, Кузька на­прягся в ожидании удара, но незнакомец драться не стал, а заговорил с ним, назвался Остапом.

Разговор был долгий, и поначалу от сделанного ему предложения у Кузьки загорелись глаза, едва он пред­ставил, как заживет, помогая новому знакомому. Тот оказался зернщиком, как и он, недавно обосновался в Киеве и искал смышленого помощника. Размышлял Кузька о том, принять ли ему столь заманчивое пред­ложение, совсем недолго и уже вскоре смотрел на собе­седника тусклыми глазами, демонстративно зевая.

— Устал, что ли? А может, не прельстил я тебя? — тут же отреагировал Остап.

— Подустал малость, — потянул Кузьма.

— Ну так что скажешь, пойдешь со мной в дело, али как? — допытывался Остап.

— Али как, — равнодушно ответил Кузьма.

— А позволь узнать, почему не хочешь из попро­шаек уйти? С нашим‑то ремеслом всегда на кусок хле­ба заработаешь, голодным не останешься, — глядя пристально на долговязого оборванца, спросил с неко­торой обидой мужик.

— Что я тебе объяснять буду. Не нанимался, — ус­лышал он в ответ.

— Ишь, какой важный, — удивился Остап, но не отстал и даже подсел поближе. — Ну‑ка открой‑ка тай­ну, неужто твой кусок слаще моего будет?

— Слаще не слаще, а делать‑то ничего не надобно, сиди себе, да рожи корчи, — огрызнулся Кузьма и до­бавил лениво: — У тебя‑то, сам говоришь, какие–то премудрости постигать придется, а мне того делать не­охота.

— Да–а, Кузьма, — протянул удивленно Остап, — я тебя обучить хотел, думал помочь. Знаю по себе, любой бы за такую возможность обеими руками ухватился. А ты, вишь, упираешься. Пальцем о палец лень тебе ударить. Тебе с такими запросами не в хлеву надо было бы родиться, а в хоромах боярских. Больно ты ленив.

— Каков уж есть! — зло проговорил Кузьма и от­вернулся от собеседника.

— Что ж, дело хозяйское, я‑то другого себе найду, а вот ты, убогий, смотри не прогадай, — спокойно ска­зал Остап, поднимаясь с поваленного трухлявого дере­ва. Уже отойдя немного, оглянулся и как‑то горько за­метил: — Пироги‑то с неба не всегда падают.