Священная кровь - Айбек

— Ну и бессовестный, ну и пес! — принялся ругать бая Каратай. — Поганая ворона! На цветок еще не распустившийся позарился, а! И все деньги. Обезумел, стыд, совесть забыл! Сейчас только прошел с базара, нос задравши. Хватить бы молотом, размозжить бы подлому голову…

— О, это было бы доброе дело! Да разве можно! — Шакир-ата оперся на посох, поднялся, нерешительно сказал: — Придет Юлчи из кишлака, не знаю, сумеем ли мы что-нибудь ему посоветовать…

— А вдруг они все до его приезда обделают? — встревожился кузнец.

Старик кивнул головой.

— Подумай, Каратай! Поддержи Юлчи. Не оставляй его. Чтоб в горе не согнулся джигит, голову бы не опустил. — Шакир-ата вздохнул, на глазах его показались слезы. — О, неразумный, нелепый мир! Каратай, не найдется ли у тебя хоть полтеньги? Нет наса, с утра тянет…

Каратай покачал головой. Огорченный тем, что он не в состоянии даже такой мелочью помочь бедному старику, которого любил и уважал, как отца, кузнец поспешно высыпал из табакерки остатки наса, завернул в клочок бумаги, протянул Шакиру-ата. Старик поблагодарил и, тяжело опираясь на посох, вышел из кузницы.

Недолго после него пробыл в кузнице и Каратай. Гнев на бая и беспокойство за судьбу Юлчи и девушки мешали ему работать. Наскоро закончив самое необходимое, он вышел, загородив кузницу со стороны улицы легкой циновкой.

Три дня Гульнар провела в адских мучениях. С тех пор как мать сообщила ей страшную весть, она не переставала плакать.

Если бы девушка не любила! Если бы мысль о неравном браке хотя бы на мгновенье, как случайный обрывок тучи, когда-нибудь прежде промелькнула бы в ее сознании, затуманив ясные очи, может быть, новость, сообщенная матерью, и не поразила бы ее душу своей неожиданностью. Подобно многим и многим особенно красивым девушкам из бедных семей и Гульнар, возможно, приняла бы известие о предстоящем браке с Мирзой-Каримбаем как веление рока, как печальную необходимость и неизбежное, как смерть, зло, смирилась бы и покорно склонила голову перед волей отца. Но девушка всем сердцем, всем своим существом любила джигита, который казался ей олицетворением силы, мужества и мужской красоты. И поэтому, когда перед ее умственным взором возникал старик со слезящимися глазками, с трясущейся при каждом слове козлиной бородкой, в ее душе, как пламя, вспыхивал гневный протест…

Но на что и на кого могла рассчитывать Гульнар? Ведь без разрешения родителей она не имела права даже переступить через порог калитки. На мать? Но ведь именно мать, сама обливаясь слезами, уговаривает ее покориться судьбе. На отца? Но что говорить об отце, когда он желание старого сластолюбца принимал как особую милость и почитал за счастье и для дочери и для всей семьи!..

Ярмат за последние дни стал совсем другим. Он даже походку переменил: заложив руки за пояс, он как-то не ходил, а семенил по-перепелиному, точно боялся спугнуть птицу счастья, неожиданно спустившуюся на его плечо. Возвращаясь к себе от хозяина-зятя, он говорил шепотом или давал знать о своих желаниях знаками. При обращении с домашними на лице его вместо обычной суровости теперь большей частью разливалось выражение заискивания и мольбы. В руках у него частенько шелестели новенькие кредитки, каких он никогда не держал за всю свою жизнь. Слезы дочери его мало беспокоили. Он считал их обычными для всех девушек, выдаваемых замуж.

Гульсум-биби сначала плакала вместе с дочерью, но затем поняла бесполезность сопротивления железной воле судьбы и смирилась. Хотя материнское сердце ее и терзалось тревогой, она теперь все свои старания направила к тому, чтобы успокоить дочь, ласкала, уговаривала ее, все время твердила «слова, начертанные в книге», когда-то слышанные ею от жены ишана: «Женщин, страдающих и скорбящих в этом мире, в судные дни сама дочь пророка Мухаммеда Фатима-биби поведет в рай…»

Гульнар все время думала о Юлчи и с нетерпением ждала его. Иногда ее пугала мысль: «Откуда мне знать, может быть, он уже вернулся? Может, и он, как я, забился в какой-нибудь угол со своим горем?..»

Юлчи! Хоть бы на миг встретиться с ним, склонить ему на грудь голову, послушать, как бьется его сердце. Посоветоваться, как вырваться из этого капкана!.. Но где он? Как узнать это? В доме нельзя даже упоминать его имени. И не только при отце, даже при матери. Ведь и для матери она теперь уже «чужое добро», а Юлчи здесь — только посторонний…

Короткий зимний день показался Гульнар бесконечно долгим. Но и вечер не принес ей утешения. Через окно уже было видно, как голые вершины деревьев окрасились в предзакатный багрянец, как в чистом морозном воздухе над крышами соседних домов медленно поплыли голубоватые волны дыма, а в сознании девушки неотступно стоял все тот же вопрос: «Где Юлчи? Как мне узнать это?..»

Неожиданно до слуха Гульнар дошел негромкий шепот. Девушка невольно прислушалась. Гульсум-биби, сидевшая у сандала, горько жаловалась: «Несчастная судьба моя. Надеялась, что к калитке моей под музыку карнаев и сурнаев с друзьями-товарищами придет зять, обсыпят его серебром[87]. Я надену ему на голову венец с султаном из филиновых перьев… А тут, видишь ли, придут только дам-ла-имам с суфи[88], прочтут что положено, и я, злосчастная, дочь свою — принцессу, как старуху какую-нибудь, должна буду проводить без свадебных песен, без веселья, без радости, молча, будто воды в рот набравши…»

Сердце Гульнар затрепетало. Девушка поняла, что скоро будет свадьба, что мужчины уже договорились и отец, должно быть, предупредил обо всем мать.

Гульнар быстро отошла от окна, присела на корточки у очага рядом с умолкшей матерью, порывисто прижалась к ней, точно этим движением хотела выразить все свое горе.

— Айи, попросите отца, пусть не торопится, — умоляюще заговорила она. — Пусть прислушается и к желанию единственной дочери. Еще хоть немного поживу с вами в бедности. Не хочется расставаться. Раньше я не любила эту нашу хибарку, а теперь… Теперь этот старый дом наш мне кажется лучше всяких пышных байских хором!

— Ох, дитя мое, если бы отец твой прислушивался к моим словам!.. Приходит — и всякий раз приносит какую-нибудь новость: элликбаши так сказал, элликбаши вот этак сказал… Ух, смерть моя! — Гульсум-биби умолкла, взглянула на дочь, вздохнула тяжело: — Посмотри на себя в зеркало. За три дня стала такой, будто три года болела. Не убивайся так, доченька. Такая участь не только на твою голову. Одни выходят за молодых, а другие за… иных-прочих. Бог, видно, звезду твою к этому направил. Что поделаешь?..

— Сгинуть той звезде моей, айи! Не загоревшись, потухла она. На голову мою бедой упала… Айи, вы меня еще хоть дней пять-шесть не отрывайте от себя. Это моя последняя просьба…

Мать и дочь долго плакали. Огонь в очаге медленно покрывался пеплом.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Время близилось к часу последней вечерней молитвы. Каратай съел поданную женой жидкую машевую кашу и молча сидел у сандала, уставившись на тусклый огонек чирака. Его босые, полуголые ребятишки, поднимая пыль, кувыркаясь на старой кошме, ездили верхом друг на дружке, смеялись, шумели. Но он ничего не слышал и не замечал.

Последние дни горячий нравом кузнец почти забросил работу. Он что ни час придумывал все новые и новые планы, стараясь помочь как-нибудь своему другу Юлчи.

Обо всем, что происходило в доме Мирзы-Каримбая, кузнец узнавал через жену Шакир-ата — Кумры-ай. Живая, говорливая старуха под разными предлогами ежедневно бывала в байском доме, осторожно выпытывала у женщин новости и передавала мужу, а тот — Каратаю… И все же они до сих пор не могли выяснить, когда будет свадьба. Так как в подобных случаях обычно все делалось скрытно, что называется «в рукаве», то беспокойство Каратая росло с каждым Днем. Он надумал было, если свадьбу назначат на этой неделе, подослать к Гульнар свою жену и, договорившись таким путем, увезти ее в кишлак к Юлчи или в другое место. Но потом у него возникли сомнения — поверит ли девушка словам какого-то незнакомого ей человека? — и он отказался от этого плана, а решил наутро отправиться в кишлак и привезти поскорей Юлчи, чтобы действовать сообща.

В двери показалась жена кузнеца, хлопотавшая по дому.

— Выйди, кто-то стучит в калитку.

Каратай вышел. У калитки стоял Юлчи. Оставив его во дворе, кузнец поспешил в комнату, велел жене посидеть пока на терраске, успокоил детей и позвал гостя.

Юлчи присел к сандалу между ребятами, уставившимися на него любопытными глазенками. Пятилетний Тургумбай, всматриваясь в широкие плечи джигита, наконец не вытерпел:

— Кто сильнее будет, вы или отец? — спросил он и, застеснявшись, спрятал голову под одеяло, прикрывающее сандал.

Юлчи, добродушно посмеиваясь, похлопал мальчика по спине:

— Отец твой посильнее будет, племянник.