Съешьте сердце кита - Леонид Пасенюк

— Что поделаешь, — ответил я. — Другого нет. Съедим.

На почте я писал телеграмму и, нечаянно качнув стол, извинился.

Она хмыкнула — это, вероятней всего, должно было означать следующее: скажи ты, какой образованный, еще и извиняется! Нашел где извиняться…

Я тогда решился посмотреть на нее внимательно — и она вдруг вся вспыхнула, взялась огнем, и даже светлые глаза взблеснули тревожно, отраженным пламенем. Наклонившись над бланком, она торопливо дописала малограмотной башкирке денежный перевод.

Мне стало обидно и больно вчуже, что такая чистая и пламенная красота снисходит до того, что задевает без повода случайного прохожего, зачем-то сидит в мужской парикмахерской, говорит незнакомому человеку какие-то необязательные слова. А ведь девушка знала цену своей красоте, иначе не нашла бы ей оправы хотя бы в виде простой, почти спортивного покроя, одежды, иначе не носила бы такой вызывающе немодной прически, такого льняного снопа, небрежно собранного на затылке.

Сейчас она пила маленькими, даже брезгливыми глотками апельсинового цвета кисель, и пальцы ее, сжимающие граненый стакан, были забинтованы: порезы, уколы — случаются на баночках острые закраины, на резке тоже не без этого…

Милая «Ирина Скобцева»!

Терпимость не универсальное снадобье ото всех бед, ото всех печалей, но если у женщины на руках такие бинты, если у женщины пальцы, задубевшие от едучей соли, с пергаментно сморщенной от холодной и горячей воды кожей, — терпимость в самый раз. Такой женщине лично я многое простил бы.

В предзакатные часы остров освещался иногда поразительно, от елей по сопкам опрокидывались задиристые, как рыболовные крючки, тени, но его облик все равно оставался приветливым, и отовсюду струилось тихое сияние, будто через витражи огромного храма. Только море сгущало синь свою, куталось в дымчато-перистые хлопья…

В предзакатные часы сопки дыбились ржавой жестью, будто брошенные в полыхающий малиновым жаром горн и уже накалившиеся — вот-вот начнут плавиться и течь. Где-то далеко среди моря все зримей к ночи утверждался Тятя этаким усталым владыкой, наконец отряхнувшим звонкую мишуру дневного парада. Теперь обнаружилось, как стар он, и сед, и костист, прорезались глубокие морщины рвов, начиненных ножевыми оползнями снега.

Сегодня было очень тихо вокруг. И из этой тишины внезапно донесся приглушенный стрекот, он все нарастал, будоражил, заставлял недоуменно вертеть головой.

Но навстречу мне и Соне шла только гордая такая девушка в красном с облегающим воротом свитере, в жесткой юбке. Похоже было, что стрекочет у нее что-то внутри, дает о себе знать какая-то хитрая заводная машинка. Но в одной руке она несла хлеб, а в другой… а в другой озорства ради зажала, наверное, цикаду, и стрекотала эта цикада безостановочно, так что просто поражало, откуда столько трескучей, самосотрясающейся энергии в ее тщедушном каркасе из сухожилий, в каркасе, почти лишенном плоти и крови.

Девушка была хороша и серьезна видом, и казалось, что она освобожденно вышла прямо из этого заката, как выходят из парной бани на свежий воздух. Ноздри ее настороженно и радостно трепетали, глаза искали что-то свое, недоступное чуждому и равнодушному взору, а цикада стрекотала и стрекотала. Хотя нужно заметить, что этот ее назойливый стрекот чуточку не подходил к красному свитеру, черной юбке и как бы невидящему взгляду девушки, но, может, это было уже не так важно.

Девушка с цикадой прошла, а мы долго еще стояли, глядя ей вслед, завороженные непривычностью ее вида и отчужденностью глаз.

— Смешная какая-то, — сказала Соня, пожимая плечами.

— Красивая, — сказал я. — Неужели и эта работает у вас на заводе?

— Не знаю. Наверно, Может, в другом цехе.

— Странная. Интересно жить, когда люди странные.

Соня суховато заметила:

— Если они сами не очень упиваются этой своей странностью. А то и работать некому будет.

Но Соня тоже ведь ни на кого не была похожа, тоже выглядела иной раз странной, хотя и не подозревала об этом! Может, и лучше, что не подозревала.

Над бухтой шмелями жужжали растревоженные радиолы. В одном углу какая-то истинно русская душа с потягом, так что сердце обрывалось, вела-выводила: «Я знаю, у красотки есть сторож у крыльца. Никто не загородит дороги молодца!», а в другом, игриво частя, ей пошловато, но со знанием дела возражали: «Ах, зачем такая страсть? Ах, зачем красотку красть?»

Соня хохотала.

— Это ребята на рефрижераторах чудят. Я их знаю.

— Я их не знаю, но ребята, видно, юмористы, — пришлось мне согласиться. — С таким народом не заскучаешь.

Мы возвращались из клуба, где проходило шумное собрание в связи с тем, что завод в середине сентября уже выполнил годовой план выработки продукции. Директор сказал особо прочувствованные слова о студентах, самоотверженно, не жалея ни времени, ни сил, трудившихся на путине. Поэтому у Сони настроение было приподнятое — приятно, когда хвалят. А к тому же сегодня впервые за всю путину объявили выходной день — точнее даже, выходной вечер. Благо не поступала рыба. В клубе накурили, сгустилась над головами перхучая облачность, протуберанцами разгорался и опадал накал лампочек, волосы вставали дыбом — студенты пели со сцены про бухенвальдский набат… А потом некая фифа из местной самодеятельности почти вслед набату завела скрипучим голоском о том, что «…в высоких стенах общежитья я горе свое изолью». Черное ее платье было оторочено презренным заячьим мехом, и она потела от этого зайца и от этой песни, в которой решила излить свое «горе», и неприятно было видеть на сцене такую упитанную после траурно-трубных слов о Бухенвальде.

— Убежим, — сказала Соня, — хватит, пожалуй. А то я начну свистеть. А потом еще — у нас ведь выходной вечер!

…Под щелястым штакетником сидел пьяный парень, мыча что-то невразумительное.

— Ага! — сказал я мрачно. — Есть все-таки жизнь на Марсе! Нет, здешние ребята и впрямь юмористы… А говорили, что на острове сухой закон, пить нечего.

— Нечего, — заверила меня Соня. — Разве морскую воду. Но свинья всегда лужу найдет.

Вечерняя улица шелестела голосами, этак неторопливо проплывали парочки, парочки, преимущественно девушка с девушкой, и девушка девушке сообщала:

— …Думала-думала я, что сотворить с этим капроновым платьем, уже и на барахолку ходила, и туда, и сюда…

А следом — вкрадчиво-поучающий голос парня:

— …Или ты отдаешь себя, допустим, любви, или ученой степени. Тут все зависит, куда ты поворачиваешь…

И опять девушки — наверное, студентки:

— …Не разделяю твоего беспокойства. Ну, шут с ним в конце концов, с этим Виктором. К подобным историям нужно относиться мудрее. Знаешь, как гласит третья заповедь корана: «Все будет так, как должно быть, даже если будет по-другому».

— Метафизика, — прозвучал суровый ответ. — А тут, Симка, знаешь, — как ножом по живому…

Подобные разговоры в сумерках, когда почти не видно лиц и уже проклевываются желтыми цыплятами первые звезды, сотканы из немыслимых днем откровений и ерунды, из недомолвок и томительных полуслов-полушелестов, они не имеют обычных для них трезвых значений — в них есть что-то от поэзии, от хмельного питья, даже если это про барахолку.

А где-то на горизонте еще дотлевала на корню полоска шафрана. Он был приглушен и мил понимающему сердцу, как шепот любимой.

И где-то стрекотала цикада — суматошный верещал кузнечик. Его трескучая песня становилась все напористей.

Я тронул руку Сони: не у нее ли в кулаке зажато это наваждение? Я бы ничуть не удивился.

Но стрекот донесся уже откуда-то издалека. Где-то стороной возвращалась от моря девушка с цикадой.

— И вообще, — вдруг остановилась Соня, — почему бы нам не прогуляться к морю? У нас уйма времени, выходной вечер, выходная ночь, а завтра я заступаю только в третью смену. Давайте пригласим девочек. Заодно уж я что-то накину на плечи, а то зябко.

Я согласился.

Вскоре подошли Муза, Вика, где-то разыскала Соня и Диану Стрелец — словом, подобралась постоянная, уже сдружившаяся в такого рода походах компания. .

К морю бежали наперегонки — разумеется, только Диана и Вика соревновались со мной. Что касается Вики, то она рвалась к спортивным игрищам, будто юноша-спартанец, только, увы, конечными результатами похвастать не могла. Ее показатели никуда не годились.

Она и теперь отстала, уступил из джентльменских соображений я — и Диана праздновала, кричала что-то суматошно и победно.

Сумеречно взблеснуло море. Оно тут было везде, и даже не море, а целый неразменный Тихий океан — пропасть грохочущей, переменчивой своей плотью, мерцающей фосфором, горькой солью воды.